Там, на войне
Шрифт:
— Как это зачем?!
— Товарищ гвардии старшина, чур уговор, следующий раз идём на задание вместе. Сами увидите, я из своего автомата вообще не стреляю. Я их голыми руками. Уда-авливаю!.. Только чтобы не чистить оружия. Потом мою руки.
— Кого-кого? — не понял старшина.
— Врагов, разумеется. Фашистских приспешников!
Раздался одинокий усталый смешок.
Старуха хлопотала по хозяйству, а её дочь, женщина лет двадцати пяти, стояла в тёмной части горницы. Она оперлась спиной о косяк двери, плотно скрестила
Кожин был постарше, степеннее. Острые скулы на исхудалом лице, глубоко запавшие глаза. Большие жилистые руки лежали на коленях. Он ей по возрасту подходил больше, но пребывал в полной отключке. А я сидел и сидел себе — думать не думал, гадать не гадал… Но присутствие молодой женщины ощущал непрестанно. Старуха стелила постель в закутке между лавкой и печкой. Стелила мягко и широко, прямо на полу.
— Ма-ры-сю-ю! — позвала длинно и напевно. — Принеси овчину — мы здесь ляжем.
Молодая поправила платок и не спеша вышла в сени.
Кожин поднялся. Я двинулся за ним. Возле сломанного колодезного журавля приостановились.
— О Тосе вестей не имеешь? — на всякий случай спросил Кожин.
— Нет, — ответил я, повернулся и пошёл обратно.
Вестей действительно не было.
Почти совсем стемнело. На завалинке у хаты белел платок молодой хозяйки. Подошёл и сел рядом.
Весь вечер я заставлял себя не смотреть на неё: тёмные с отливом глаза, белый платок покрывал голову, видны только прижатые у висков прядки волос. Вся её спокойная стать тихо звала, тянула к себе. Была она лет на пять, а то и на шесть постарше меня, да ведь это не помеха, а подспорье — мой-то опыт в делах любовных был ничтожным и довольно безрадостным. Теперь, когда Кожин ушёл и солдаты не глазели, я почувствовал себя свободнее. Заговорил, то есть ляпнул ни с того ни с сего:
— Земли у вас здесь жирные?.. В смысле — хорошие?
Неуклюжее начало разговора не испортило:
— Были хорошие, а теперь не знаю, — ответила Марыся.
— Разве не здешняя? — я облокотился спиной о стену хаты.
— Родом здешняя, а работала в Барановичах на ткацкой мануфактуре.
Сумрак приближающейся ночи разрывался вспышками на горизонте. Её мамаша время от времени высовывала голову из сеней, стараясь не переступать порога. Она с опаской и недоверием поглядывала в мою сторону и спрашивала неестественно громко, словно запевала:
— Ма-ры-сю!.. Не стжеля?..
— Уж будто не слышите, — спокойно, не поворачивая головы, отвечала молодуха. — Стреляют. Но далеко. Вы спите, мамо.
— Правда, мамаша, вы бы ложились спать. Охранять— это уж наше дело, — проговорил из сеней рядовой Ромейко. Он вышел на смену часовому, потянулся, задрал голову к небу и проговорил:
— Как его вызвездило! Едрит-т-т… — и стал уходить от хутора.
— А тот высокий, почему такой? — спросила Марыся.
— Какой?
— Не
По-настоящему высоким здесь был один лейтенант Кожин, и я сразу понял, что она спрашивает о нём. За какой-нибудь неполный месяц его как подменили: осунулся, постарел и начал держаться отдельно от всех. В редкие свободные часы он всё-таки наведывался ко мне, но говорили мало и всегда о событиях далёких, малозначительных.
Я спросил:
— Ты когда ушла из Барановичей?
— Нас погнали оттуда, — она вспоминала, — … в среду, второго марта.
— А мы как раз подходили к Волочийску. Грязь непролазная. Автомашины зарылись по самые кузова. Танки, и те еле ползли…
— Мы тоже. Каждый сапог — полпуда, — подтвердила Марыся.
— Вот его подругу там, у сахарного завода, и …
— Насмерть? — спросила она.
— Жива. Только с ногами совсем плохо. И еще одно ранение, вот сюда — я показал место на её руке выше локтя, но Марыся не отстранилась, даже чуть попридержала мою руку.
— О-о-о-й… — сочувственно с перехваченным дыханием выговорила она.
Две трассирующие очереди взмыли в небо, как бы извещая о наступлении ночи и справляя поминки. Впереди в темноте послышались шаги. Это возвращался Виктор Ромейко.
Охраняя, он прогуливался туда-обратно. Осторожно спросил:
— Товарищ лейтенант, а, товарищ лейтенант?
— Ну?
— Вы про неё?
— Про неё.
История с Тосей лежала тяжёлым бременем на душе каждого из нас, и почти все считали себя в чём-то виноватыми. Тут мнений было больше, чем спорщиков.
Я зашёл в сени, прикрыл за собой дверь. Чиркнул спичкой. Вышел с зажатой в кулаке сигаретой и сел на прежнее место чуть плотнее прежнего — наши плечи и бёдра соприкасались… Быстро холодало, но уходить в хату не хотелось — это уж точно. Марыся спросила:
— Ну, а как там дальше было?
— Дальше этот длинный вернулся с задания. Кожин. И…
Снова появилась старшая хозяйка. Я ждал, что она спросит, стреляют или нет, но она подала дочери домашнюю телогрейку, а мне положила на колени шинель. Она громко поблагодарила Бога за то, что стрельба утихла. Её слова отозвались во мне тревогой. Тишина начинала казаться подозрительной. Старуха снова ушла в хату. Я натянул на плечи Марыси телогрейку, шинелью прикрыл её и свои ноги.
— И что? — прошептала Марыся.
Мне не хотелось рассказывать эту историю. Рядом сидела женщина, мы касались друг друга, я ощущал тепло её тела и хотел знать, что чувствует она. Пока никто не мог бы сказать, что будет дальше. Фронт есть фронт— здесь всё шатко и мимолётно… А если не мимолётно, значит, попало в тебя… Просто хотелось, чтобы это продолжалось ещё хоть сколько-нибудь… Она провела рукой по моим спутанным волосам и сказала:
— Какой лохматый.
Волосы у меня в ту пору действительно были густые и жёсткие.