Там, при реках Вавилона

Гуцко Денис Александрович

– А что это вы тут делаете, товарищ солдат?

Какая дурная привычка - появляться из ниоткуда, из пустого только что пространства! Одной рукой натягивая ремень висящего на плече автомата, другую, с добычей, пряча за спину, Митя оборачивается.

– Что это вы тут делаете?
– Следует тычок в ребра.
– Вам что приказано делать?

Митя молчит, а Трясогузка и не ждет ответа. Клюет пальцами под ребра и все сильнее трясет головой.

– Здесь у вас что?

Впившись обеими руками, тянет, разжимает пальцы и сбрасывает теплое, сладкое прямо Мите на сапоги. Митя дрожит,

как от холода, но щеки обожжены прихлынувшей кровью. "Что-то... что-то надо... сейчас, отдышаться и..." Не веря сам себе, он тянет с плеча автомат. "Нет, не может быть, я не стану..." Замполит, перестав трясти головой, собирается что-то сказать... "Нет, я ведь не стану?"

Со стороны горкома цокнули подбитые каблуки, Кочеулов подбегает поближе.

– Вы где должны быть, Вакула?

"Стоп! О чем это он? Как это - где? Сам же приказал".

– Бегом за здание, увидишь там Земляного - к нему. Бегом. Там твой пост.

Отходя от них, самым краешком глаза Митя улавливает тяжелый взгляд, брошенный лейтенантом на капитана. Он начинает догадываться, что лейтенант Кочеулов - хороший человек. Но сейчас не до этого.

"Нет, ясное дело, я бы не выстрелил".

Хрен с ним, с замполитом. Но липкие пальцы, напоминающие о сказочном пироге, разжигают его обиду снова и снова.

– Стоишь?

Земляной разводит руками:

– Стою вот, как шлюха под фонарем.

Где-то под ногами работает дизель-генератор, теперь по углам горкома горит по фонарю.

– Будем вместе стоять. Знаешь, я впервые в жизни по-настоящему ненавижу человека. Аж внутри ломит.

– Это ты про кого?

– Про контуженого нашего.

– Значит, теперь у вас взаимно.

Быстро холодает. Вместе с холодом - так же быстро, будто вылили в воду

молоко - по городу растекается туман. Снова пелена, на этот раз она пахнет не гарью, а осенним лесом. Пропали синие силуэты гор над крышами, стены, деревья. Снова мир мал, как отколовшаяся льдина. Осторожно, отойди от края.

– Холодно, - говорит Саша.

– Холодно, - соглашается Митя.

– Футбол?
– предлагает Саша, выталкивая из-под урны оглушительную

консервную банку.

– Мои ворота - вот, белая полоса и кирпич. Твои - от урны до столба.

Прижимая локтем автоматы, они гоняют свой консервный футбол под тусклым фонарем в городе, затопленном туманом, на хрупком краю ойкумены. С каменным стуком сталкиваются висящие на ремнях каски. Топот. Грохот жести.

– Гооол!

Митя бросается вдогонку катящейся в его ворота банке. Подпрыгнула, скакнула в сторону... навстречу из молочного воздуха стремительно вышагнули генеральские лампасы. Земляной уже стоит навытяжку с задранным подбородком. Митя тоже выпрямляется, твердеет, пытаясь сообразить, нужно ли кричать "смирно"? Да и откуда здесь генерал? А генерал, не задерживаясь, пролетает мимо и, слегка улыбнувшись в усы, бросает:

– Греетесь?

– Так точно!!

Но он уже прошел. Спина его движется прямиком в туман. Руки в перчатках за спину. На нем легкий армейский плащ, на ногах туфли. Один, без охраны. "Идти за ним?" Дойдя до

предела, округло очерченного светом фонаря, он останавливается, будто уткнувшись в твердое. Поводит головой из стороны в сторону, разворачивается и столь же стремительно идет обратно. Генерал входит в туман, шаги его глохнут.

И как ни в чем не бывало - желтый фонарь, урна, банка из-под кильки в томатном соусе.

– Что это было?

– Раз вдвоем видели, значит, настоящий, - гундосит Саша со своей обычной меланхолией.

Два компонента, из которых он состоит, - меланхолия и добродушие. А вообще он КМС по боксу, средние веса.

– Откуда он взялся, а?

– Я знаю. Слышал, Стодеревский кому-то говорил, мол, командующий округом прилетел. Кажется, Макашин... Микишин... как-то так.

– А чего он один гуляет?

– А ... его знает! Герой, наверное. Как думаешь, настучит?

– Сань, ну ты даешь! О чем?!

– Мы ж на посту вроде как в футбол играли?

– Да кому он настучит? Он же генерал. Маршалу, что ли?

– А ... его знает!

– Разве генералы стучат?

Медленно, боясь налететь на генеральскую спину, они идут следом. Настолько, насколько им видно, - пусто. Только клочья тумана. За туманом размытые голоса и шум моторов. Они спускаются ниже вдоль стены и, зайдя за угол, подходят к стеклянному фасаду. Вестибюль ярко освещен. Генерала нету и здесь. В кресле у журнального столика женщина. Голова откинута на спинку, руки плетьми свисают до пола. Вокруг стоят Кочеулов, Трясогузка, товарищ Военврач и Онопко. Военврач, задрав руки на свет ламп, капает из пузырька в граненый стопарь. Накапав, зовет ее. Она не слышит. Зовет еще раз. Она поднимает голову и смотрит на стакан.

Их сменяют только утром.

Ночлег их все так же мучителен. Спят, не раздеваясь и не разуваясь, на наклонном полу в актовом зале. Сцена вся занята, на ней лежат вповалку в два ряда. Стелющийся понизу сквозняк лезет за шиворот, под веки. Счастливчики отрубаются по-настоящему и по-настоящему храпят. Впрочем, спят недолго. Все то же: холод. Вскакивают, обхлопывают себя со всех сторон и молча падают снова. Сил не хватает даже на то, чтобы отматериться. Некоторые устроились в мягких, алого бархата креслах. Но кресла тесные и постоянно слетают с креплений.

– ... ...! Переляг на пол!

Холодно. Спать не получится.

Отчетливо вспоминается, с чего все это начиналось.

Окна в спальной комнате "обезьянника" - пересыльного пункта в Батайске - были заколочены наглухо, дабы не бегали в окна. Тела прилипали к клеенке лежаков, шумно от них отрывались, ворочались и вздыхали. Трагически воняло носками. Они просили прапорщика за дверью отпереть, проветрить, но прапорщик весело их посылал. Утром на станции их набили в плацкартный вагон под завязку - запрессовали в вагон. Были б они прямоугольные, как кирпичи, уложили бы в штабеля. На нижних полках сидели по шестеро. На верхних и даже на багажных лежали по двое. От такой скученности делалось страшно, как от близости крупного хищника. Садились прямо в проходе, но чертиком из табакерки выскакивал из своего прокуренного купе проводник и кричал с подвизгиванием: