Таможня дает добро
Шрифт:
— Во, бля, горит! — шептал Овсейчик. — Во, горит! А вопят-то как!
— Пускай себе вопят, недолго им осталось. Крыша рухнула первой. Выскочить в окна не было никакой возможности. Во–первых, рама была крепкой, а во–вторых, дом горел по периметру. Пылали стены. Дверь изнутри саданули, но она была надежно и крепко подперта длинным поленом.
— Мама! Мамочка! — раздался истошный крик. Голос ребенка, вопль ребенка пробил треск пламени, пробил хруст и грохот обрушивающейся крыши.
— Здорово горит! Здорово! — с каким-то даже сладострастием и невероятной жестокостью
Ворота на сарае распахнулись, и во двор выскочил обезумевший от страха конь. Из хлева слышались рев и мычание коровы, блеяли овцы, визжали свиньи.
Минут через восемь не было слышно уже никаких криков. Испуганный, обезумевший от огня, обожженный конь помчался в поле, не разбирая дороги.
— Ну пошли, мужики.
Дождь уже лил как из ведра. Но даже если бы он был в несколько раз сильнее, то ничего бы уже не смог сделать, не смог противостоять пламени, пожирающему постройки.
— Пошли, пошли, — дернул за руку Раймонда сержант.
— Ага, пошли. Но хотелось бы досмотреть до конца. Красиво.
— Завтра приедем, посмотрим.
Мужчины уходили быстро. Несколько раз пустая канистра из-под бензина ударилась о колено и глухо загремела в ночи. Таможенники шли к лесу, до которого было метров сто, дождь хлестал по их лицам, и могло показаться, мужчины плачут. Но временами какой-то странный смех вырывался из груди латыша, недобрый, злой, нервный. Так может смеяться либо садист, либо обезумевший маньяк.
— С огненным крещением вас, ребятки, — сказал Раймонд, поглаживая мокрый приклад автомата.
Два белорусских таможенника ничего не ответили. Они шли втянув головы в плечи, временами оглядываясь на высокий, золотой сноп огня, такой красивый среди ненастья.
— Во горит! И даже дождь залить не может.
— Какой дождь? Тут даже двадцать пожарных машин пригони, и они ничего не сделают.
Опять что-то загрохотало, и в бархатное ненастное небо, как фейерверк во время праздника, взлетели оранжевые и золотые искры.
— Еще водка есть? — спросил Овсейчик, облизывая влажные от дождя губы.
— Ага, есть, там, в машине.
Минут через пятнадцать они добрались до небольшой поляны, где под старой елью стоял «УАЗик.» Канистру положили в машину, сами, мокрые, забрались внутрь. Вторая бутылка водки пошла по кругу.
— Вот теперь и закурить можно.
Но сигареты у Овсейчика оказались мокрыми. И тогда латыш подал свой портсигар.
– На, кури, беднота! Вы к таким вещам не привыкли, а мы на своем берегу уже два раза подобные акции проводили. Самый лучший способ, и, кстати, если что, то все спишут на грозу, на молнию. Никто на нас не подумает.
— Ты уверен? — осторожно спросил сержант.
— Конечно, уверен! — бесшабашно расхохотался Раймонд. — Какие у него с нами могут быть счеты? Никаких, ровным счетом никаких. Так что мы ни при чем. Молния ударила в дом, а тут еще ветер, вот и все дела. Так сказать, стихийное бедствие.
— Слушай, у него ведь там дочка с внучкой были, — как-то сентиментально
— Дочка, жена, внучка… ты еще скажи, что у него там кошка сгорела, — Овсейчик с Раймондом расхохотались. — Давай поехали, запускай мотор.
— Слушай, — вдруг произнес Овсейчик, повернув ключ в замке зажигания, — давайте минут через десять–пятнадцать подскочим к хутору, скажем, пламя увидели, приехали спасать?
— Нет, не надо. К тому же мы поддатые… Не надо. А то еще кто увидит, может чего подумать. Давай лучше через лес к реке. Я к себе, вы к себе.
Глава 13
Адам Михайлович Самусев, держа в правой руке большой нож, а в левой килограммового леща, вздрогнул, когда услышал за окном шум двигателя. Он опустил леща в таз, тот несколько раз дернул хвостом и затих. Его живот был вспорот, внутренности других рыб лежали в том же тазу. С ножом в окровавленных руках Адам Михайлович подошел к окну, локтем отодвинул маленькую, давным–давно не стиранную шторку. Прямо под окнами стоял уже знакомый черно–синий джип, поблескивая хромированными ступеньками и бамперами.
Передняя дверь открылась первой, на землю легко спрыгнул широкоплечий мужчина, открыл заднюю дверь. Лениво и важно, можно сказать, не выпрыгнул, а сошел на грешную землю Геннадий Павлович Барановский. Он был все в том же светлом плаще, на голове шляпа, поблескивали очки в золотой оправе, во рту дымилась сигарета, совсем недавно зажженная.
Он небрежно посмотрел на окна, а затем так же нехотя взмахнул левой рукой, давая знать своим охранникам, чтобы те оставались в машине.
Адам Михайлович подошел к двери и сбросил щеколду. Затем толкнул дверь коленом. Он предстал перед Барановским с окровавленными руками, вспотевшим лицом, прилипшими ко лбу редкими седыми волосами. Он был небрит, глубоко посаженные глаза бегали.
— Ба, в каком виде, Адам Михайлович, — не произнес, а проворковал Барановский.
— В каком застал, в таком и есть. К твоей встрече, Геннадий, я не готовился, вот рыбу чищу, — поигрывая ножом с тяжелым лезвием, на котором налипла и серебрилась чешуя леща — крупная, с ноготь большого пальца, произнес Самусев.
— Я уж думал, ты коробки готовишь.
— Какие коробки? — спросил Адам Михайлович.
— Деньги складывать.
— Деньги мне, Геннадий Павлович, абсолютно ни к чему, ты уж мне поверь. Я свое отжил, отгулял.
— Не понял, — насторожился Барановский.
— Ты проходи в дом, что ж на крыльце стоять, как часовому!
Барановский вошел. Выбрал стул почище и устроился у окошка так, чтобы видеть свой автомобиль. Шторку он отдернул, сделал это брезгливо, хотя и пытался скрыть свои чувства.
— Я что-то тебя не понял, Адам Михайлович. По–моему, я выразился яснее ясного.
— Не нужны мне деньги.
— Твои слова следует понимать, что и металл ты мне не отдашь? — с придыханием, волнуясь и уже даже не пытаясь этого скрыть, сцепив пальцы, выдавил из себя Барановский.