Танцы с Виртуэллой
Шрифт:
Врет, не врет? Ее машина стояла в двадцати метрах, а из-за ближайшего дома уже выруливал какой-то подозрительный автомобиль.
Пожалуй, не врет.
— Вопросов больше нет. Заберите меня отсюда в Амстердам.
«Порше» госпожи Дидрихс мягко тронулся с места. Сережа не знал, как намекнуть, чтобы докторша прибавила темпу, но она сама сказала:
— Похоже, вас ищут друзья. По-крайней мере, кто-то хочет с вами пообщаться.
— Я сегодня не c той ноги встал, поэтому лучше в следующий раз.
Госпожа Дидрихс сделала несколько крутых поворотов, промчалась по территории строящегося объекта, показав сноровку и скорость, достойную автогонщика.
— Все, мы оторвались, — Подытожила она. — Сразу видно, что
— Да, я из Питера. Я программист из Питера, хотя тоже не коренной.
— Ну и?
— Ну и ваш телефон мне дала одна женщина, потому что я ехал в Дюссельдорф. Так сказать, на всякий случай.
— И этот «всякий случай» настал. И эту женщину зовут — Маргарита Шерман. Верно? А вас как по имени, господин Шрагин?
— Сережа.
— А меня Долли. Или можно — Даша. Так называл меня господин Шерман. Он меня и русскому научил, вернее, доучил. У меня папа Баумановку закончил в те времена, когда «русский с китайцем братья навек». А с Ритой мы однокашники. В число однокашников по кельнскому университету можно внести и Андрея, хотя он, вообще-то, с другого факультета. Шерман, можно сказать, дружил со мной, но женился на Рите, потому что в России она была девушка со связями. Так, по крайней мере, я себе это объяснила.
Мурашки толпой пробежали по коже. Как густо все намешано. Долли с Ритой не то две подруги, не то две невесты одного жениха, то есть две злейшие врагини…
— А вы кажется тоже не здешняя? — с невольным провинциальным акцентом спросил он.
— Да, я из Китая. Европейское имя я сама себе придумала, а фамилия — от муженька-голландца.
5
По дороге в Амстердам она дала ему обезболивающее средство, а он вдоволь поразглядывал ее вытянутый скуластый профиль, какой-то очень древний и воинственный на фоне унылой Европы. Она была красивой — по своему, конечно. И кожа у нее была вовсе не желтая, а скорее бледная, с легким бронзовым оттенком.
Насчет обстоятельств пропажи глаза она не выспрашивала, само собой и он не рассказывал. Это полиция выспрашивает обстоятельства, а доктор интересуется совсем другим.
— Значит, господин Шрагин, у вас есть немецкая страховка. И она лежит в камере хранения на вокзале в Дюссельдорфе. Да, в Голландии она тоже сгодится. Европа едина и неделима, особенно в том, что касается денег. Но, впрочем, некоторые различия еще сохранились. В Голландии марихуана и синтетическая дурь продаются свободно, а в Германии есть кое-какие ограничения. Поэтому сегодня утром на шоссе так много потрепанных машин, набитых молодыми людьми сомнительной наружности. В некоторых авто поприличнее можно увидеть за рулем делового молодого человека, а на заднем сиденье старика или старушку. Эвтаназия в Голландии производится, так сказать, без лишних формальностей… Кстати, ваша страховка покрывает только операцию и больничный уход, а вам понадобится еще и протезирование. Ведь надо что-то делать с вашим глазом, вернее, с его отсутствием. Да и взамен потерянных пальчиков можно что-нибудь изваять при желании…
— У меня при себе четыре тысячи евро…
— Ясно, господин Шрагин, до зарплаты вы еще не дотянули… Но у меня есть на примете несколько хороших медицинских инженеров. Они хороши уже тем, что много не берут, потому что все из стран третьего мира, и работают, между нами девочками, как леваки, без лицензии, руля и ветрил…
Дидрихс сделала несколько звонков по своему мобильнику, лихо тараторя на каких-то абсолютно тарабарских языках.
— Значит, так, иных уж нет, а те — в тюряге, — обратилась она снова к Шрагину, — поэтому я договорилась с господином Ваджрасаттвой. Этот господин будет в клинике к полудню. Мне его только на днях порекомендовали, а разговаривала я с ним
Амстердам понравился Сереже, хотя свежеиспеченный циклоп едва мог разглядеть город единственным своим оком. Амстердам казался слегка прорисованным в тумане, состоящем из воды и мокрого воздуха, зыбким и даже призрачным. Жилье, склады, конторы, мосты словно выплывали из бездны, напоминая свободные космические тела. Неудивительно, что и частная клиника Долли Дидрихс оказалась суденышком, бывшей баржей, застывшей на туманной поверхности одного из каналов в районе Старой Гавани. Впрочем, в полупризрачном городе люди были по контрасту очень приземленные и узкофункциональные. На улицах это были конкретные наркоторговцы, педики, азиатские моряки, проститутки и неонацисты. Торговцы продавали азиатскую дурь педикам, педики продавали железные кресты своих папаш-нацистов молодым неонацистам, у которых папаши были, наверное, педиками, проститутки продавали свою благосклонность азиатским морякам… В клинике это были конкретные медсестры.
Ни одного слова на отвлеченные темы вроде «вы мне чем-то напоминаете моего шурина», только четкие команды и ожидание четкого исполнения. Помыться, побриться, переодеться в голубой «саван» и загрузиться в палату-каюту, тесную, как гроб, но чистую как одноразовый шприц.
С медиком-инженером Шрагин познакомился минут за двадцать до начала операции. Щуплый смуглый индус, немало похожий на обезьянку из мангровых зарослей. Он странно смотрелся на фоне сребробородых портретов Вирхова, Коха и других научных корифеев Европы, украшавших процедурный кабинет. «Обезьянка» тщательно измеряла Шрагина, то бишь занималась антропометрией, и снимала электрические потенциалы кожи. Чудаковатый индус продемонстрировал совсем неголландский менталитет, по крайней мере, бормотал он о том, что индусы-брахманы родом из Челябинской области, откуда и принесли свои Веды.
Последнее, что заметил Шрагин перед операцией — это был взгляд Долли, не добрый и не злой, но предельно цепкий, сконцентрированный.
Когда он очнулся, ему показалось, что он в центре глубокой ночи. Только поворочавшись, Шрагин понял, что видимости — ноль из-за того, что на лице повязка. Сквозь темноту пробивались лишь какие-то искорки.
Однако искорок становилось все больше, и кончилось это тем, что Шрагина окружили огромные геометрические фигуры. Он как будто был живьем перенесен в мир геометрии. Что-то вроде пирамиды Хеопса повисло над ним, заставив втянуть голову в плечи.
— Здорово, да? — прорезался голос Ваджрасаттвы. — Я знал, что вам понравится. И это пока лишь тестовая программа, господин Шрагин. Все еще впереди. Вы еще не такое увидите, когда снимете повязку.
— Спасибо за обещания. Этот мой новый глаз — что-то типа цифровой видеокамеры?
— Это две цифровые микрокамеры, господин Шрагин. Одна работает в оптическом диапазоне, другая в инфракрасном спектре. У обоих каскад чувствительных к электромагнитному излучению полупроводниковых кристаллов на десятки мегапикселов и конденсорная линза, которая дает вам естественное поле зрения без потери освещенности. С помощью пинцета можно вытянуть любую из камер и использовать ее, так сказать, в ручным режиме. Она будет по прежнему соединяться с базовым прибором полуметровым световодом, тонким и, что немаловажно, эластичным. Но камерами, естественно, дело не ограничивается. Гибкий полиуглеродный чип с производительностью приличного компьютера приращен к вашей коже на месте брови — извиняюсь, но лучшего места я не нашел. Этот, с позволения сказать, бровекомпьютер управляет камерами и посылает сынтегрированное изображение наноэкрану, толщиной всего в одну молекулу, который вживлен под веко вашего левого глаза.