Танец блаженных теней (сборник)
Шрифт:
– А куда она шла? – спросила я, зная, что ответа не будет.
– Не знаю. Наверное, не надо было тебе рассказывать. Ох, Хелен, когда ее нашли, она пыталась убежать! Она пыталась бежать!
Побег, который касается всех. Даже тетино, такое знакомое и милое лицо скрывало внутри другую, более примитивную старуху, способную запаниковать там, куда ее вера никогда не заглядывала.
Она принялась аккуратно сворачивать вещи и складывать обратно в коробку.
– Поставили поперек ее кровати доску. Я сама это видела. Сиделки не виноваты.
Она сама теперь села на кровать и аккуратно складывала вещи в коробку, с усилием пытаясь унять дрожь в голосе, и очень скоро ей это удалось, ведь недаром же она столько лет прожила на свете, кому, как не ей, уметь справиться и с горем, и с собой?
– Мы думали, что это было очень тяжело, – произнесла она наконец. – Мы с Лу обе так думали.
Неужели в том и заключается последняя функция старого человека, помимо плетения ковриков и одаривания нас пятидолларовыми купюрами, – убедиться в том, что муки совести, которые нам полагаются по договору, останутся с нами – и никто не отвертится?
Она боялась Мэдди – боялась и потому отвергла ее навсегда. Я вспомнила слова Мэдди: «Никто не говорит на том же языке».
Когда я вернулась домой, Мэдди на кухне готовила салат. Она сбросила туфли на высоких каблуках и стояла босиком в квадратиках света, падавшего на обшарпанный линолеум. Кухня была просторная, не слишком убранная, но приятная, за плитой и сушилкой для полотенец открывался вид на покатый задний двор, вдалеке виднелась железнодорожная станция и золотая заболоченная река, которая почти окольцовывала городок Джубили. Дети, которые чувствовали себя немного стесненно в чужом доме, тут же устроили себе игрища под кухонным столом.
– Куда вы ходили? – спросила Мэдди.
– Да никуда. Тетушек повидали.
– А, ну и как они там?
– Хорошо. Время им нипочем.
– Да? Думаю, так и есть. Я у них давно не была. Вообще-то, теперь я нечасто их вижу.
– Правда? – спросила я, и она поняла, что они мне все рассказали.
– После похорон они стали слегка действовать мне на нервы. А тут Фред устроил меня на эту работу, и вообще я закрутилась… – Она взглянула на меня, ждала, что я скажу, и улыбалась чуть кривовато, болезненно.
– Не кори себя, Мэдди, – сказала я мягко.
Дети с визгом мотались туда-сюда, вертелись у наших ног.
– А я и не корю! С чего ты это взяла? Я ни в чем не виновата! – Она подошла к приемнику и повернула ручку, бросив мне через плечо: – Фред пообедает с нами сегодня, он ведь опять холостякует. У меня есть немножко малины на десерт. Малина в этом году уже почти кончилась. А как они тебе? Хорошо выглядят?
– Хорошо, – сказала я. – Хочешь, я доделаю салат?
– Отлично, а я принесу салатницу.
Она вышла в столовую и вернулась, неся в руках салатницу из розоватого граненого стекла.
– Я больше так не могла. Я тоже хотела жить.
Она стояла на порожке между кухней и столовой и вдруг упустила из рук салатницу –
Мэдди захохотала.
– Что за бес! – сказала она. – Что за бес-толочь я, Хелен, – произнесла она одно из наших старинных дурацких ругательств-заклинаний. – Посмотри, что я наделала. Да еще и босиком. Принеси мне веник.
– Это твоя жизнь, Мэдди, только твоя. Живи своей жизнью.
– Да, я так и сделаю, – сказала Мэдди, – так и сделаю.
– Уезжай, не оставайся здесь.
– Я так и сделаю.
Она наклонилась и стала подбирать осколки розового стекла. Дети стояли в сторонке, гладя на нее со священным ужасом, а она засмеялась и сказала:
– У меня еще целая полка хрусталя. На мой век хватит. Хватит хлопать глазами, дай мне веник, наконец!
Я обошла кухню в поисках веника, потому что, кажется, напрочь забыла, где его место, а она вдруг спросила:
– Но почему я не могу, Хелен? Почему я не могу?
Танец блаженных теней
Мисс Марсаллес снова устраивает вечеринку. (Видимо, душа ее так дерзновенно жаждет праздника, что она никогда не называет это сугубо музыкальное мероприятие концертом.) Мама у меня не слишком-то находчивый и убедительный враль, даже путной отговорки придумать не может. «Художники приедут». «Друзья из Оттавы». «Бедной Керри удаляют гланды». Под конец все, что она способна выдать: «О, но не будет ли эта затея для вас слишком хлопотной теперь?» У этого теперьсолидный довесок из всяческих пренеприятных значений – выбирай на вкус. Теперь, когда мисс Марсаллес переехала из облицованного кирпичом домика на Банковой, где и так на последних трех вечеринках было не протолкнуться, в еще более тесное, если верить ее описанию, жилище на Бала-стрит (а вообще, где эта Бала-стрит?). Или теперь,когда старшая сестра мисс Марсаллес слегла после инсульта. Или теперь,когда и сама мисс Марсаллес – мама говорит, надо смотреть правде в глаза – просто-напросто стала совсем старенькой.
– Теперь? – уязвленно переспрашивает мисс Марсаллес, притворяясь озадаченной, а может, и вправду так оно и есть.
Разве хоть раз ее июньская вечеринка была кому-то в тягость, где бы и когда бы она ни состоялась? Ведь сейчас мисс Марсаллес не может позволить себе других развлечений (сколько мама помнит, это всегда было единственным ее развлечением, но прозрачный старческий голос мисс Марсаллес, голос неустрашимый и неутомимо-светский, порождает призраки званых чаепитии, танцевальных вечеров в узком кругу, домашних посиделок и доисторических семейных обедов). Дети огорчатся, да она и сама огорчилась бы не меньше, если бы вдруг пришлось обмануть их ожидания, говорит мисс Марсаллес.