Танец богов

Бейшир Норма

— Бедняга, он так боялся уснуть. Все ждал, вдруг Мелина позовет его… — В отчаянии махнув рукой, он не договорил и вышел в коридор.

Оставшись один, Караманлис присел за стол и начал выписывать свидетельство о смерти. В душе его скребли кошки. Пока он не знал, кто из двоих тяжелее воспримет смерть Мелины — отец или сын.

Александр проснулся в холодном поту. В первую минуту он не мог понять, где находится. Затем, оглядевшись по сторонам, осознал, что находится дома, в отцовском кабинете, и решил, что видел кошмарный сон, хотя и не понял, какой именно. Однако уже в следующее мгновение сознание обожгло: это вовсе не сон! Он и правда

прилетел домой, потому что мама умирает! Александр выпрямился и включил настольную лампу. Тело и шея ныли от усталости и неудобной позы. Где отец? Видимо, пока ничего не случилось, иначе его бы разбудили…

В этот миг в кабинет вошел Киракис. Александр встал и направился ему навстречу.

— Как мама? — спросил он.

Киракис покачал головой.

— Все кончено, Александр, — глухо промолвил он.

У Александра перехватило дыхание. Словно не в состоянии поверить в услышанное, он потряс головой.

— Я… Она не мучилась? — спросил он наконец, потупившись.

— По словам Караманлиса — нет, — тихо ответил Киракис. — Он сказал, что она отошла умиротворенная.

— И то хорошо, — пробормотал Александр. — Я так боялся, что она будет страдать перед… — Он отвернулся, глядя в окно невидящим взором. — Я рад, что он хоть здесь сумел ей помочь. Хотя бы на это наша медицина способна… — голос его оборвался.

Киракис озабоченно посмотрел на сына. Он, разумеется, ожидал, что Александр будет очень расстроен. Возможно, даже всплакнет. Или напротив — впадет в буйство. Но на такое не рассчитывал — Александр казался растерянным, сбитым с толку, потерявшим всякую ориентировку. Словно — внезапно ослеп. Киракис протянул руку и потрепал сына за плечо.

— Ничего, Александр, — мягко произнес он. — Можешь плакать, если хочешь. В такие минуты не надо стыдиться слез.

Но Александр вдруг протестующе замотал головой.

— Нет, — сдавленным голосом ответил он. — Слезами горю не поможешь. И маму нам уже не вернуть. — Он стиснул край стола так, что костяшки пальцев побелели.

Киракис вздохнул.

— Да, маму мы не вернем, — промолвил он. — Но и сдерживаться не стоит. Нельзя загонять горе внутрь, Александр.

— Иначе я не могу, — выдавил Александр. Сняв со спинки ближайшего стула серый замшевый пиджак, он облачился в него. — Извини, папа, но сейчас я должен побыть один. Я, пожалуй, пойду прогуляюсь.

Киракис не стал останавливать сына, и лишь молча проводил его взглядом. Торопясь уйти из кабинета, Александр едва не наскочил на внезапно появившуюся на пороге Елену. Та, посторонившись, в свою очередь посмотрела ему вслед, не зная, стоит ли что-нибудь говорить, после чего перевела взгляд на Киракиса. Ее морщинистое лицо посерело от горя.

— Александр… Как он? — спросила она срывающимся голосом. — Он хочет побыть один, — сухо ответил Киракис.

— По-моему, не стоит оставлять его одного, — встревоженно сказала Елена. — На нем просто лица нет.

— Нет, Елена, так ему легче. Александр никогда не выражал своих чувств открыто. Он способен дать им волю лишь тогда, когда уверен, что за ним никто не наблюдает. — он немного помолчал. — Мой сын уже совсем взрослый — никому не стоит это забывать, даже мне. Раз он сам так хочет. Вмешиваться я не стану. Все-таки, вопреки тому, что он думает, я хорошо его понимаю. Не говоря уж о том, что сейчас я тоже хочу побыть один.

— Седлай Касабланку, Никос! — раздраженно бросил Александр, войдя в конюшню.

Молодой конюх преданно закивал.

— Да, сэр, мистер Киракис! Одну минуту! — И со всех ног кинулся выполнять поручение.

Оставшись один, Александр принялся, нервно поколачивая

себя хлыстом по ноге, мерить шагами пол конюшни. Он никак не мог разобраться в своих чувствах. Не мог понять, что с ним творится. Как будто внутри у него была заложена бомба с часовым механизмом, готовая в любой миг взорваться. Он мысленно понукал себя, убеждая, что, стоит только дать волю слезам и — все будет в порядке. Но почему же тогда ему никак не удавалось заплакать? Почему вместо того, чтобы испытывать безграничную скорбь и чувство потери, он чувствовал лишь безотчетный гнев? Как будто мама, уйдя в мир иной, нарочно его бросила. Почему? — вновь и вновь спрашивал себя Александр.

— Никос! — взревел он, теряя остатки терпения. — Никос!

Конюх появился в конце прохода, ведя под уздцы изумительной красоты кобылу арабских кровей.

— Одну минуту, сэр! Сейчас я только седло на неё надену. И глазом не моргнете, как…

— Нет! — рявкнул Александр. — Я так поскачу!

Легко вспрыгнув на Касабланку, он подхватил поводья и, пришпоривая кобылу каблуками туфель, погнал её галопом так, словно за ним черти гнались.

Глава 8

Чудесным апрельским утром Мелину Киракис похоронили в саду виллы среди цветов и античных мраморных изваяний, столь любимых ею при жизни. Хотя Александр планировал сразу после похорон улететь в Нью-Йорк, отец уговорил его задержаться на несколько дней, уверяя, что после такого потрясения Александр ещё не готов к тому, чтобы сразу окунуться в работу. Киракис понимал, что его сын просто рвался как можно скорее покинуть остров, но был глубоко убежден, что делать этого ему не стоит.

И вот теперь, три дня спустя, Константин Киракис сидел за столом в своем кабинете и смотрел на портрет Мелины, который висел над камином. Мелина, его обожаемая Мелина — так она выглядела в день их свадьбы, в далеком 1926 году. Господи, до чего она была прекрасна в свои восемнадцать! Ни до, ни после Киракис так и не повстречал более красивой женщины. В привезенном из Парижа белоснежном подвенечном платье под горло, шитым изысканными кружевами, жемчугом и с длиннющим шлейфом — её отец настаивал на викторианском стиле — Мелина казалась настоящей богиней. Пышные белокурые волосы были уложены на затылке и увенчаны традиционной для греческой ортодоксальной церкви короной из белых цветов. В ушах Киракиса до сих пор звучали слова, которые Мелина нашептывала ему на ухо, пока они кружили с ней в танце во время приема.

— Коста, ты единственная моя любовь!

Единственная моя любовь!

Киракис мечтательно заулыбался. За пятьдесят с лишним лет, прожитых с Мелиной, она не изменила ему ни разу — он это знал наверняка. Мелина скорее умерла бы, чем позволила прикоснуться к себе другому мужчине.

Тогда Киракису казалось, что сильнее чем в день свадьбы любить свою жену просто невозможно, но уже очень скоро он понял, что всю жизнь заблуждался. Чем больше проходило времени, доставлявшего им не только радости, но и горе, тем более крепли их отношения с Мелиной. Да, случались меж ними и размолвки, порой даже серьезные, но всякий раз затем их любовь вспыхивала с новой силой. Зло потом всегда забывалось, а вот добро оставалось с ними навсегда, да и совместно пережитые тяготы и невзгоды, как оказывалось, только сближали их. Мелина, размышлял сейчас Киракис, заметно повзрослела. Претерпела превращение из вспыльчивой, избалованной, страстной, но сумасшедше верной девушки, всегда мечтавшей о сказочных принцах и рыцарях в сверкающих доспехах, в элегантную и знающую себе цену женщину, о внешности и царственной осанке которой ходили легенды.