Танец маленького динозавра
Шрифт:
Только тут смутная тревога шевельнулась в груди Ивана. Та самая тревога, которая лишила его удовольствия поплавать в Лагуне, полежать на тёплых камнях… Иван только сейчас осознал её. Но при чём тут он? Он не бил Дижона палкой. Нет, это не о нём речь.
– Значит, этот человек труслив, как всякий негодяй, – помедлив, заключил Виктор Анатольевич. – Я должен сказать, – продолжал он, – вряд ли кто из вас об этом знает, что хозяин Дижона, Терентий Васильевич Зоркий, прошёл ужасы лагеря для военнопленных во Франции во время войны. Бежал из лагеря, был участником Сопротивления. Бил фашистов вместе
Иван не смел приблизиться к домику Терентия Васильевича. А как легко и просто мог он это сделать совсем недавно…
Теперь он наблюдал за домиком издалека, тайно.
Дижон, как всегда лежал на крыльце, положив морду на вытянутые лапы. Лежал, как всякая собака, знающая, что хозяин дома. «И ничего с ним не случилось…» – в который раз успокаивал себя Судаков.
Но вот на крыльце показалась худая сутулая фигура Терентия Васильевича. Он склонился над собакой, потрепал по шее, что-то сказал.
Сторож спустился с крыльца, куда-то направился.
Дижон медленно и как-то неуверенно поднялся на лапы. Пошёл следом. Вдруг его зашатало из стороны в сторону. Он завертелся на месте, сел, жалобно заскулил, вяло покачивая головой.
Хозяин услышал, вернулся. Погладил собаку. Слегка подталкивая руками, помог ей подняться на крыльцо и жестом приказал оставаться на месте.
Иван не верил своим глазам. Тогда в руках у него был маленький круглый камешек – галька. Нет, его камешек не мог наделать такого! Но сомнение в душу закралось. Подойти бы к Дижону, осмотреть его голову, увидеть рану. Надо бы, но ноги не слушались.
Иван увидел трёх мальчишек из малышового отряда. Один нёс кулёк, а двое, с воробьиным гамом, то и дело вырывая из рук друг у друга, – миску. Старый Дижон любил манную кашу. И чтобы она была присыпана сверху сахарным песком. Об этом знали все, особенно малыши.
Подумав немного, Иван решительно направился к ним.
– Так вы кашу не донесёте, дайте сюда, – сказал он, выхватывая из рук ребят ещё тёплую миску.
Перед Дижоном поставили кашу. Посыпали сахаром из кулька.
– Дижончик, ешь.
– Ешь. Тебе поправляться надо.
Собака едва-едва вильнула хвостом. Посмотрела на миску, на малышей. Есть не стала.
– Бедный, не хочет. Больно ему.
– Дижон, ну что с тобой? – окликнул собаку Иван. Он не узнал своего голоса. Голос показался ему мерзким. Мерзкими показались и эти слова.
Дижон отвернул голову в сторону, положил её на лапы. Лишь уши на сгибах, чуть дрогнув, насторожённо застыли.
– Дижо-он… – простонал Иван. Он склонился над собакой. Руками развёл шерсть на голове в одном месте, в другом. Увидел на левом виске, рядом с ухом маленькую глубокую ранку. Она была уже присыпана чем-то белым.
– Во! Во куда ему попало!
– Прямо по голове!
– Ничего. Вот Дижон поправится,
– Как думаешь, Судаков, даст он тому? – спросил малыш, державший в руке кулёк с песком.
Но Иван не расслышал вопроса. Он видел, что Дижон только от него отворачивал голову.
Теперь он не сомневался.
Про Лагуну, куда дорога была открыта, Иван не вспоминал. Казалось, сама мысль о купании была ему неприятна. В наказание за демонстративный отказ от предусмотренных распорядком «водных процедур», то есть за отказ купаться со всем отрядом, Судакова послали к рабочим, занятым новым забором.
Он и ещё несколько провинившихся красили штакетник.
Начали после завтрака. Ребята не столько работали, сколько валяли дурака, поэтому Иван выглядел среди них белой вороной: он усердно окунал кисть в ведро. Стараясь меньше капать, покрывал краской белую дощечку. У него на глазах она становилась зелёной. Никто из ребят и не догадывался, что это превращение не вызывало у него и маломальского интереса.
– Судаков у нас ударник, передовик!
– Не трогайте его, не мешайте ему ударять!
– Давай, Судаков, старайся! Мы потом тебя повесим… на доске почёта! – посмеивались ребята.
На их зубоскальство Иван не обращал внимания, и в конце концов от него отцепились.
Краска кончилась. Кто-то с пустыми вёдрами побежал искать завхоза. Остальные разбрелись кто куда. Иван завернул брошенные кисти в большие листья лопуха, положил их в тень, чтобы они не так быстро засохли.
Он был рад, что наконец-то остался один. Но тут его окликнул Толя Комаров. И откуда он только взялся?
– Иван, можно мне с тобой побыть? – сказал заискивающе, стараясь заглянуть в хмурое лицо Ивана.
– Нет, – буркнул Судаков. – Ступай себе.
Комаров помялся.
– Может, тебе что-нибудь надо?
– Говорят тебе: не надо!
Комаров всё ещё переминался с ноги на ногу. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Ступай, тебе говорят, – сказал Иван.
Комаров ушёл, огорчённо пожимая плечами.
Иван поднялся на пригорок. Здесь трава была короткая, густая. Он сел спиной к солнцу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками. Сидел недвижно, глядя прямо перед собой. И хотя ни о чём не думалось, на душе было тоскливо и одиноко.
Он рассеянно всматривался в траву перед собой – там, внизу, и потому не сразу заметил в тени высокой кочки маленького лягушонка. Перламутровые щёчки лягушонка раздувались. Казалось, он сидел, набираясь храбрости, чтобы прыгнуть из укромной тени в яркий солнечный мир, наполненный для него опасностью. Мысль эта тронула Ивана. «Да не бойся ты, – сказал он, – давай!» Но лягушонок то ли его не расслышал, то ли не собирался покидать своего убежища. И Ивану показалось теперь, что это вовсе не лягушонок, а маленький человечек. Тоже – сидит, подтянув к подбородку колени. Они глядят друг на друга, и ему там, – под кочкой, в тени, тоже, может, не очень-то сладко на душе… Ивану хотелось думать именно так. Он так и думал. И получалось, что в эту минуту он совсем не одинок. И ничего, что они оба молчали. Ведь иное молчание стоит многих слов…