Танец мотыльков над сухой землей
Шрифт:
«Юра в дни магнитных бурь
бровь не хмурь все это дурь».
В Дубовом зале ЦДЛ — Яков Аким, Юрий Коваль, Алексей Леонтьев, сценарист, и я тоже случайно затесалась в эту компанию.
Коваль говорит:
— Вот бы снять такой фильм «Дубовый зал». Сколько здесь побывало сногсшибательных людей. Взять хотя бы наш стол — сделать фильм про наши судьбы. Яшу сыграл бы Яша, Алешу — Алеша, меня — я сыграю сам, а на роль Маринки мы пригласим какую-нибудь польскую актрису!..
Седов:
— Да я за здоровье —
Письмо Юли Говоровой весной из Михайловского:
«Пошли гуси, Марин, пошли гуси, вагоны, поезда гусей!..»
«Еду на лошади, — пишет Юлька в свой день рождения. — Погуляла с волком. 36 лет».
Встретила в метро Шишкина Олега, он шел на ТВ-3 рассказывать об Апокалипсисе:
— Главную мысль я вычитал у Ежи Леца, — сказал Олег. — «От Апокалипсиса не надо ждать слишком много…»
В скверике перед столовой в «Малеевке» мужик наряжает огромную живую ель.
— Как это он нарядил так высоко? — я спрашиваю.
— Да он за пол-литра достанет до звезды! — ответил мне Леня Бахнов.
В декабре 1989 года Сергей Бархин пригласил нас в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко на премьеру оперы «Борис Годунов», где работал художником. И хотя на сцене бушевало лиловое с золотым и царило неописуемое великолепие, я не могла оторвать глаз от хрупкого человека в бельэтаже, во всем черном. Он был коротко острижен, в круглых очках, которые то снимал, то надевал и, приглядываясь к творящемуся на сцене, опасно свешивался с бортика, а в какой-то момент вдруг яростно сорвал с себя очки и весь обратился в слух.
После спектакля — в своем черном пальто с чемоданчиком — вместе с нами он прошел за кулисы к Сереже.
— Костя, Костя, заходи, — сказал ему Бархин. — Это мой друг детства, Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.
— А помнишь, — спрашивает Костя, — помнишь, как мы врезались и ты сделал мне «восьмерку» на велосипеде, на переднем колесе!
— Да, — вздохнул Сергей Михайлович, — и, наверное, нарочно…
— Костя тут ошивался, в театре, — сказал Бархин, — вдруг увидел меня, узнал, кинулся мне на шею. Это была встреча Максим Максимыча и Печорина. Он так тут прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем. Сидит на опере, Колобов дирижирует, а Костя на первом ряду, у него за спиной — нога на ногу — и вдруг тихонько начал подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: «Ко-стя!»
— А тут из Оптиной пустыни приехали покупать у театра колокол, — рассказывает Бархин. — Этот колокол из разрушенного Спасо-Преображенского храма. Два человека, которые за ним приехали, сильно пили. Но были очень хорошие, как всякие люди, склонные к вере. Стали думать — за сколько его продавать. Я говорю: «Зачем будет театр продавать церкви колокол?» «Ну, частично…» «Не позорьтесь! — говорю я. — Частично вы возьмете сто рублей за вещь, которая не имеет цены». Колокол — с комнату вот эту! И я предложил поставить условие, что мы им отдадим
— Не в самой! — добавил Костя.
— Но он почему-то все здесь, а не в Оптиной пустыни. Ты будешь хранителем колокола?
— Буду, — сказал Костя.
— А что же ты еще здесь?
Костя глядит на Сережу Бархина с обожанием, держа в руке свой фанерный чемоданчик, и все, что есть у него, лежит в этом чемоданчике, в том числе туманный от времени полиэтиленовый пакет с какими-то вырезками из газет.
— А ты выскочил? Выскочил в членкоры? — вдруг спрашивает Костя с горящими глазами и выуживает из пакета газетную вырезку, в которой сообщалось о том, что Сергей Бархин выдвинут в члены-корреспонденты Академии Художеств. — Ну? Что??? Качать адмирала?!!
Сережа только рукой махнул.
«Помните, писала вам про настойку на спирту из сирени для суставов, которую посоветовала Але сделать Тася из Щавелей? Аля сделала, и я ее сейчас растирала, — пишет Юля Говорова. — Пол-литровая банка со спиртом, в ней грозди белой сирени. Стала растирать и чувствую, что действительно цветущей сиренью пахнет. Чистый запах белой сирени! Выхожу вечером от Али, луна, снег, руки пахнут сиренью…»
На вернисаже в журнале «Знамя» с поэтом Геннадием Калашниковым заговорили о том, что делать, если на тебя надвигается человек с распахнутыми объятиями: «Старик, сколько лет, сколько зим!». А ты — убей, не помнишь, кто это такой.
— Я, например, всегда отвечаю тем же, — говорю.
— Надо мне у тебя учиться, — сказал Гена. — А то я мнусь и сразу выдаю себя с головой.
Тут к нам подходит женщина:
— Гена! Вы? Как я рада вас видеть!
А тот — глядит, конечно, приветливо, но никаких сомнений, что ее знать не знает.
Она:
— Как? Вы меня забыли? Мы с вами два раза в неделю плаваем в бассейне!!!
— Ой! — воскликнул Калашников. — Простите! Не сразу вас узнал… без ласт и без маски.
Иду на пересадку в метро, а мне навстречу в сомнамбулическом состоянии движется женщина, читая на ходу роман «Гений безответной любви». В голове промелькнуло два варианта. Первый: встать столбом, а когда моя читательница наткнется на меня и поднимет глаза, спросить: «Ну как? Интересно?! Это я написала!..»
А второй — отвалить в сторонку и не приставать.
Второй вариант восторжествовал.
Решили собрать в одной книге три моих романа. Стали думать, как назвать. «Три романа» — было у Кафки. Леня долго думал и придумал: «Тройня». В конце концов родилось многозначительное, с намеком на гламур, — «Мои романы».
Правильно Сережка в детстве говорил: «К твоим вещам нужны такие названия, которые никакого отношения не имеют к их содержанию».
Важно рассказываю Тишкову, что была в журнале «Знамя» и Чупринин Сергей Иванович сказал, что включает меня в энциклопедию «Сто лучших писателей России».
— Хорошо, что не в «Тысячу»! — с облегчением вздохнул Леня.
— Человек на 99 процентов состоит из воды, — сообщила я Лёне.
— Хорошо — не на сто, а то были бы проблемы…