Танго старой гвардии
Шрифт:
— Я почти постоянно жил в Италии все эти годы, — выдумывает он на ходу. — И еще во Франции и в Испании.
— Бизнес, ты сказал?
— Бизнес, но не тот, что был прежде, — Макс старается сопроводить эти слова подходящей улыбкой. — Мне повезло, я сколотил кое-какой капиталец, и дела шли недурно. Сейчас я на покое.
Меча Инсунса теперь смотрит уже иначе. На губах — чуть заметная мрачноватая улыбка.
— Окончательно?
Макс чуть поерзывает от такого вопроса. Перед глазами в мягком матовом блеске жемчужин возникает колье, которое он вчера рассматривал в номере 429. Еще большой
— Я живу теперь иначе — если ты об этом…
Женщина смотрит на него невозмутимо:
— Да. Об этом.
— Мне уже давно не надо…
Он произносит это, не моргнув глазом. С полнейшей уверенностью. В конце концов, в каком-то смысле так оно и есть. Так или иначе, она не о том спрашивает.
— У тебя дом в Амальфи?
— В том числе.
— Я рада, что твои дела поправились, — она как будто впервые в жизни обнаружила существование пепельницы. — У меня были сильные опасения на этот счет.
— Да перестань… — Он на итальянский манер потряхивает кистью с растопыренными пальцами. — Все мы рано или поздно беремся за ум. Я ведь тоже сомневался, что ты наладишь свою жизнь.
Меча Инсунса аккуратно давит окурок в пепельнице, гасит тлеющий уголек. Кажется, будто намеренно медлит с ответом.
— Ты имеешь в виду Буэнос-Айрес и Ниццу?
— Конечно.
Внезапно Макс ощущает горечь и не может с ней справиться. И так же внезапно оживают, начинают тесниться в голове воспоминания: отрывистые, почти бессвязные, стонущие слова скользят по обнаженному телу, всеми своими удлиненными линиями мягко отражающемуся в зеркале, где дробится свинцово-серый свет из окна, в переплет которого вписаны, будто полотно импрессиониста, мокрые пальмы, море, дождь.
— Чем же ты занимаешься?
Глубоко и на этот раз непритворно задумавшись, он не сразу слышит или понимает вопрос. Он все еще погружен в себя, в бушующий где-то внутри мятеж против вопиющей, безмерной несправедливости физических процессов — кожа этой женщины всем пяти его чувствам запомнилась теплой, гладкой, совершенной. Теперь они отказываются так же воспринимать ее — с метками, оставленными временем. Не желают ни за что, в бессильной ярости думает он. И кто-то должен ответить за подобное несоответствие. За такой нетерпимый произвол.
— Туризмом, отелями, инвестициями… — отвечает он наконец. — Всем понемножку. Еще я совладелец клиники на озере Гарда, — с ходу сочиняет он. — Вложил туда кое-что из скопленного.
— Ты женат?
— Нет.
Женщина рассеянно смотрит на залив через балюстраду террасы и словно не слышит ответа.
— Должна тебя оставить… У Хорхе сегодня игра, и у меня еще множество дел… Надо все подготовить… Я и так вырвалась всего на минутку — подышать свежим воздухом и выпить кофе.
— Я читал, что ты занимаешься всеми его делами. Еще с тех пор, как он был маленьким.
— Не всеми, но… Я и мать, и менеджер, и секретарша… Готовлю поездки, заказываю отели, слежу за контрактами. Но у него есть команда помощников — тренеров и секундантов, с которыми он разбирает партии и готовится к матчам. Они с ним неразлучно.
— Команда?
— Претендент на мировую корону в одиночку не работает.
— Даже в шахматах?
— В шахматах — особенно.
Они встают из-за стола. Макс слишком поднаторел в своем деле, чтобы пытаться сейчас идти дальше. Всему свой срок. И подгонять события не надо, напоминает он себе. Многие и многие, считая, что дело в шляпе, пропали именно из-за своей торопливости. И чисто выбритое, в меру загорелое лицо пересекает широкая белая полоска его всегдашней улыбки, открывающей хорошие зубы, предусмотрительно сохраненные на фасаде, меж тем как в глубинах имеются и две дырки, и полдесятка пломб, и коронка на месте клыка, выбитого полицейским в стамбульском кабаре. Располагающая, слегка умягченная прожитыми годами улыбка доброго малого — славного парня на седьмом десятке.
И Меча Инсунса, кажется, узнает ее. И смотрит почти как сообщница. И колеблется — или это тоже ему кажется?
— Ты скоро уезжаешь?
— Через несколько дней. Когда улажу кое-какие дела, о которых говорил тебе…
— Может быть, нам…
— Ну, разумеется. Непременно.
Нерешительное молчание. Она сует руки в карманы кардигана, чуть сутулит плечи.
— Давай поужинаем, — предлагает Макс.
Меча не отвечает. Задумчиво разглядывает его.
— Я на мгновение увидела тебя таким, каким ты предстал передо мной там, на пароходе… Ты был такой молодой… статный… во фраке. Боже мой, Макс. Что же с тобой стало?
Макс скорбно разводит руками, склоняет голову с элегантным и несколько преувеличенным смирением.
— Что поделаешь…
— Да нет… — она опять звонко смеется, вмиг молодея. — Для своего возраста ты в превосходной форме… Для своего, для нашего… Я ведь… Как несправедлива жизнь!
Она резко замолкает, и Максу кажется, что в ее лице проступают сыновьи черты — Хорхе Келлер, сидя перед доской, подпирает щеки с таким же выражением.
— Да, надо бы, — говорит она наконец. — Поговорить немножко. Но ведь минуло тридцать лет с нашей последней встречи… Есть места, куда лучше не возвращаться никогда. Ты ведь и сам повторял эти слова в определенных обстоятельствах.
— Я имел в виду не точку на карте.
— Что ты имел в виду, мне известно.
Улыбка ее становится насмешливой. Это даже и не улыбка, а гримаса непритворной печали.
— Погляди-ка мне в глаза… Ты в самом деле считаешь, что я в состоянии куда бы то ни было вернуться?
— Я говорю о других возвращениях, — возражает он, выпрямляясь. — И лишь о том, что мы помним. О том, где мы с тобой были…
— Свидетелями друг друга?
Макс выдерживает ее взгляд, но не отвечает на улыбку — не вступает в игру.
— Может быть, и так. В том мире, который знали.
Взгляд ее смягчается и теплеет. На свету ярче становится его золотистый блеск.
— Танго старой гвардии, — говорит она тихо.
— Вот именно.
Они вглядываются друг в друга. Она опять стала красива, думает Макс. Три слова — а какое волшебное действие!
— Я думаю, что ты много раз слышал его. Как и я.
— Конечно. Много раз.
— И веришь ли, Макс… Не было случая, чтобы при звуках его я не подумала бы о тебе.