Танго старой гвардии

Перес-Реверте Артуро

Хозяин по имени Ламбертуччи в ответ на его приветствие что-то бурчит, не отрываясь от шахматной доски. Макс здесь — свой человек и потому бесцеремонно проходит к кассе за стойкой, бросает на нее тужурку, сам наливает себе вина и со стаканом в руке присаживается за стол, где владелец заведения всецело поглощен первой из двух ежедневных партий, которые на протяжении вот уже двадцати лет играет с капитаном Тедеско. Антонио Ламбертуччи — лет пятьдесят: он тощий, нескладный, в несвежей футболке, открывающей армейскую татуировку — память о тех временах, когда он воевал в Абиссинии, после чего попал в лагерь военнопленных в Южной Африке, а по возвращении женился на дочери Стефано, хозяина траттории. Черная повязка на месте левого

глаза, потерянного в бою под Бенгази, придает его противнику довольно зловещий вид. Обращение «капитан» не с ветру взято: Тедеско, уроженец Сорренто, как и Ламбертуччи, в самом деле воевал в этом звании, пока трехлетний плен в Дурбане, где у обоих не было никаких иных развлечений, кроме шахмат, не покончил с субординацией и, значит, с титулованием. В отличие от Макса, который знает лишь, как ходят фигуры, а в тонкостях игры разбирается слабо, хоть сегодня и пополнил свои представления на этот счет больше, чем за всю предшествующую жизнь, эти двое пользуются репутацией истинных знатоков. Они — члены местного шахматного клуба и всегда в курсе дела насчет чемпионатов, турниров, гроссмейстеров и прочего.

— Что собой представляет Хорхе Келлер?

Ламбертуччи вместо ответа снова неразборчиво бурчит, раздумывая над ловушкой, которую, судя по всему, строит ему ход соперника. Но вот решается наконец и делает ход. Происходит быстрый обмен фигурами — и вот уста капитана роняют бесстрастное «шах». Спустя десять секунд Тедеско укладывает фигуры в коробку, а Ламбертуччи ковыряет в носу.

— Келлер? — говорит он. — У него большое будущее. Станет чемпионом мира, если сумеет, конечно, свалить русского… Блестящий шахматист, из молодых, да ранний и не такой сумасброд, как этот… Фишер.

— А правда, что он начал чуть ли не в детстве?

— Говорят… Насколько я знаю, были четыре турнира, на которых раскрылся его феноменальный дар, а было ему тогда пятнадцать-восемнадцать лет. — Ламбертуччи глядит на капитана, как бы прося подтвердить, и принимается считать, загибая пальцы: — Международный в Порторосе… Мар-дель-Плата… международный чилийский… матч претендентов в Югославии…

— И не проиграл никому из грандов, — добавляет Тедеско.

— А это кто? — спрашивает Макс.

Капитан улыбается — мол, знаю, о чем говорю.

— Это — Петросян, Таль, Соколов… Лучшие в мире шахматисты. Ну а его окончательное посвящение состоялось четыре года назад в Лозанне, где он победил Таля и Фишера на турнире из двадцати партий.

— Наголову разбил, как говорится, — подчеркивает Ламбертуччи, который уже сходил за бутылкой и сейчас вновь наполняет стакан Макса.

— Да, там были самые первачи, — подводит итог Тедеско, округляя единственный глаз. — А Келлер разделал их, что называется, под орех: двенадцать партий выиграл, семь свел к ничьей.

— И чем же он берет?

Ламбертуччи с любопытством оглядывает Макса:

— У тебя что, выходной сегодня?

— Выдалось несколько свободных дней. Хозяин в отъезде.

— Тогда оставайся ужинать. Есть пармезан с баклажанами и заслуживающая внимания бутылочка «Таураси».

— Спасибо, не могу. Надо кое-какими делами заняться на вилле.

— Раньше тебя вроде не интересовали шахматы.

— Ну… Сам понимаешь… — Макс с меланхолической улыбкой подносит к губам стакан. — Кампанелла и все такое прочее. Пятьдесят тысяч долларов — деньги немалые.

Тедеско с мечтательным видом снова вращает глазом:

— Еще бы. Любопытно, кому они достанутся.

— Так все же в чем его сила? — допытывается Макс.

— Ну-у, условия у него для подготовки замечательные… хорошо натренирован… — отвечает Ламбертуччи и, пожав плечами, оборачивается на капитана: добавь, мол, подробностей, если есть.

— Мальчик очень упорный, — говорит тот после краткого раздумья. — Когда начинал, многие гранды придерживались тактики осторожной, оборонительной… Келлер все это поменял. Тяготел

в ту пору к неистовым, ярким атакам, неожиданным жертвам фигур, опасным комбинациям…

— А сейчас?

— Он верен своему стилю — рискованному, блестящему, с бурным эндшпилем… Играет совершенно бесстрашно, с пугающим безразличием к потерям… Иногда кажется, что он допустил промах или оплошность, зазевался или зарвался, но его противники теряют голову от того, какие сложные комбинации он строит на доске. Он, конечно, рвется к чемпионской короне, а матч в Сорренто — это как бы пролог к поединку, который начнется через пять месяцев в Дублине. Ставки высоки, как видишь.

— Ты будешь сидеть в зале?

— Это несусветно дорого. Зал в «Виттории» предназначен для людей с большими деньгами и для журналистов… Удовольствуемся тем, что нам расскажут по радио и по телевизору… разыграем на собственной доске.

— Это вправду такой важный матч?

— Ни один другой так не ждали с шестьдесят первого года, когда Решевский играл с Фишером, — объясняет Тедеско. — Соколов — игрок жесткий, цепкий, бесстрастный, упорный, чтобы не сказать «вязкий». Лучшие свои партии он неизменно сводит к ничьим. Берет противника измором. Недаром у него прозвище Советский Утес… Но дело в том, что больно уж многое стоит на кону… Деньги, само собой. Но и политики хватает.

Ламбертуччи мрачно смеется:

— Говорят, будто Соколов снял недалеко от «Виттории» целый дом — для себя, своих тренеров, секундантов и агентов КГБ, которые его охраняют.

— А известно что-нибудь о его матери?

— Чьей?

— Келлера! В прессе про нее много пишут.

Капитан задумывается ненадолго:

— Да как тебе сказать… Не знаю… Говорят, будто она ведет все его дела. И, кажется, это именно она открыла в нем талант и нашла лучших учителей. Шахматы поначалу, когда ты еще ничего собой не представляешь, — дорогое удовольствие. Поездки, отели и прочее… Для этого надо либо иметь деньги, либо уметь их доставать. Судя по всему, это у нее получилось. Да, она занимается всем, руководит всей командой своего Хорхе и следит за его здоровьем. Еще говорят, хоть, наверно, это преувеличение, что она создала его. Не думаю: кто бы и как бы ни помогал, гениальные игроки вроде Келлера создают себя сами.

Следующая встреча произошла на шестой день плавания перед ужином. Макс Коста уже полчаса танцевал с разными дамами, в том числе с американкой, сунувшей ему пять долларов, и с голубоглазой мисс Ханиби, когда Шмюкер торжественно проводил супругу Армандо де Троэйе на ее обычное место. Как и в первый вечер, она пришла одна. Макс, оказавшись возле ее столика — он в эту минуту танцевал с одной из бразильянок, — заметил, что лакей подает ей коктейль с шампанским, а она, вправив сигарету в короткий мраморный мундштук, закуривает. Сегодня вместо жемчужного ожерелья на ней было янтарное. А надела она черное атласное платье с голой спиной, волосы зачесала наверх, по-мужски, и пригладила бриллиантином и сильней, чем обычно, — черным — подвела глаза, придав им легкую раскосость. Макс несколько раз безуспешно пытался перехватить ее взгляд. Наконец он коротко переговорил с музыкантами, и когда те, покладисто кивнув, начали модное в этом сезоне танго «Адьос, мучача», а пары потянулись на площадку, поблагодарил бразильянку, подошел к столику, коротко поклонился и застыл в ожидании, достав из арсенала своих улыбок самую любезную. Меча Инсунса де Троэйе подняла на него глаза, и на миг он решил, что последует отказ. Но вот этот миг истек, и Макс увидел, что она кладет дымящуюся сигарету в пепельницу и поднимается. Ему показалось, что она делает это нестерпимо долго, а движение, которым она опустила левую руку на его правое плечо, — обескураживающе вялым. Но мелодия, дошедшая до самых своих ударных мест, захватила и увлекла обоих, и Макс тотчас понял, что музыка выступает сегодня на его стороне.