Танго старой гвардии
Шрифт:
Кого-то они мне напоминают, думал Макс. Эти двое — их внешность и манеры — вызывали в памяти какой-то смутный, ускользающий образ. Но ухватить ассоциацию он не мог.
— Это не так интересно, как может показаться, — ответил он. — И к женщинам, и к сейфам требуется подход неспешный и вдумчивый. Успех зависит прежде всего от терпения.
Барбареско обозначил улыбку. Ответ ему, судя по всему, понравился.
— Мы желаем вам удачи, сеньор Коста.
Макс окинул его долгим взглядом. И наконец понял, кого напоминают ему эти двое, — вымокших под дождем уличных псов.
— Думаю, да. — Он снова вытащил портсигар и, открыв,
Она появляется во второй половине дня, когда Макс готовит снаряжение для ночного предприятия. При звуке звонка он смотрит в глазок, надевает пиджак и открывает дверь. На пороге с улыбкой, сунув руки в карманы куртки, стоит Меча Инсунса. И выражение ее лица, как если бы не было всех этих протекших лет, напоминает Максу — хотя, быть может, это у него в голове путается сейчас прошлое и настоящее — тот день, сорок лет назад, когда она возникла в дверях пансиона «Кабото» в Буэнос-Айресе, нагрянув к нему под тем предлогом, что пришла за белой перчаткой, которую сама же засунула в карман его пиджака на манер платочка или диковинного цветка перед их танго в салоне «Ферровиария». В памяти Макса оживает былое, когда он смотрит, как она переступила порог и как ходит теперь по номеру, медленно оглядывая все вокруг со спокойным любопытством, как наклоняет голову, рассматривая строгий и упорядоченный мир Макса, как останавливается перед окном с видом на Сорренто, как гасит улыбку, задрожавшую на губах при виде предметов снаряжения, которые Макс разложил на кровати со скрупулезной методичностью солдата, готовящегося к бою и унимающего этим ритуальным педантизмом зуд беспокойства, — маленький легкий рюкзачок, фонарик, тридцатиметровую бухту нейлонового троса с узлами, набор инструментов, темную одежду и спортивные туфли, собственноручно вымазанные им сегодня черным гуталином.
— Боже мой, ты и вправду собираешься сделать это, — произносит Меча.
Произносит с задумчивым удивлением — так, словно до этой минуты не верила в его обещания.
— Разумеется, — просто отвечает он.
В его тоне нет ничего притворного или деланого. И сегодня ему не хочется рядиться в доспехи героя. С той минуты, как он принял решение и нашел — или думает, что нашел, — способ его осуществить, им безраздельно владеет полное спокойствие. Он вверился судьбе. В душе его царит мир, а риск и страх совершить ошибку или потерпеть неудачу — все это бесследно растворилось в напряженном поле неминуемого. И Меча Инсунса, и Хорхе Келлер, и заветная книжка Михаила Соколова оттеснены сейчас на периферию сознания. В счет идет лишь тот вызов, который Макс Коста — или тот, кем он был он некогда, — как перчатку, бросает в постаревшее лицо этого седоватого господина, время от времени отражающееся в зеркале.
Меча продолжает внимательно разглядывать его. И в этом взгляде Максу чудится нечто новое. Или то, что еще недавно казалось ему невозможным.
— Партия начнется в шесть, — говорит она. — У тебя — два часа. Если повезет, то и больше.
— А не повезет — меньше?
— Может быть, и так.
— Твой сын знает?
— Нет.
— А Карапетян?
— Тоже нет.
— А что Ирина?
— Они с ней приготовили дебют, но Хорхе не станет его играть — пусть русские думают, что в последнюю минуту он изменил план.
— Подозрений не вызовет?
— Не должно.
Меча перебирает в пальцах трос
— Послушай, Макс… То, что ты говорил раньше, соответствует действительности… Партия и в самом деле может окончиться раньше, чем мы предполагаем. Может возникнуть патовая ситуация… вечный шах… И Соколов со своими людьми, вернувшись, может застать тебя там.
— Понимаю.
— Если увидишь, что дело осложняется, — говорит она, слегка поколебавшись, — бросай. И выбирайся оттуда как можно скорей.
Макс смотрит на нее благодарно. Ему приятно это слышать. И на этот раз его дух старого гаера поддается искушению изобразить на лице приличествующую случаю стоическую улыбку.
— Буду уповать, что партия затянется, — отвечает он. — А потом, post mortem, как у вас говорят, будет еще разбор.
Меча переводит взгляд на сумку с инструментами — там полдюжины полезных орудий труда, включая алмазный резец.
— Зачем ты это делаешь, Макс?
— Это мой сын, — отвечает он, не задумываясь. — Ты мне так сказала.
— Неправда. Тебе совершенно безразлично, твой он сын или нет.
— Может быть, я перед тобой в долгу…
— В долгу?.. Ты?
— Ну, значит, потому, что я любил тебя.
— В Ницце?
— Везде. Всегда.
— Странная у тебя манера любить… Была и есть.
Меча присаживается на кровать, где разложено снаряжение. Максу вдруг хочется снова объяснить ей то, что она и так прекрасно знает. И пусть ненадолго дать волю застарелой злобе.
— Ты ведь никогда не спрашивала себя, как видят мир те, у кого нет денег, правда? Как смотрят они на мир, просыпаясь по утрам?
Она удивленно глядит на него. Макс говорит без горечи, с холодной убежденностью. Как о чем-то несомненном.
— У тебя никогда не возникало искушения, — продолжает он, — объявить личную войну тем, кто спит спокойно и не тревожится о хлебе насущном. Тем, кто приближается к тебе, когда ты им нужен, возносят тебя, когда им этого хочется, но все же не позволяют тебе высоко держать голову.
Подойдя к окну, он показывает на пейзаж Сорренто и на роскошные виллы, ступенями поднимающиеся по склону в пышной зелени Капо.
— А вот у меня возникало, — продолжает он. — И было время, когда мне казалось, что я способен победить в этой войне. И больше никогда не чувствовать себя посмешищем на этом нелепом празднике жизни… Прикасаться к тонкой коже сидений в роскошных автомобилях, пить шампанское из хрустальных бокалов, ласкать красивых женщин… Обладать всем тем, что у тебя и обоих твоих мужей было изначально, благодаря простому и глупому везению.
Он на миг замолкает, чтобы снова взглянуть на нее. С этой точки, в этом свете она кажется почти такой же красивой, как прежде.
— И потому для меня никогда не имело ни малейшего значения, люблю я тебя или нет.
— А для меня имело.
— Ты могла позволить себе такую роскошь. И ее тоже… Меня занимало другое. Любовь не была делом первостепенным.
— А сейчас?
Он подходит ближе, всем своим видом демонстрируя покорность судьбе.
— Я уже сказал тебе об этом два дня назад. Я сел в лужу. Сейчас мне шестьдесят четыре года, я устал. Мне страшно.
— Понимаю… Да, разумеется. Ты делаешь это ради себя самого. Это и привело тебя сюда, в этот отель. Дело не во мне и не в моей просьбе. Причина — не я.