Танкер «Дербент»
Шрифт:
Касацкий ахнул, позевывая, передернул плечами и пошел, четко выбивая каблуками, мимо вахтенного, посторонившегося при его приближении, по трапу на мостик, мимо рубки, вниз, – и вот опять та же шлюп-балка, изогнутая в виде вопросительного знака, с блоком на конце, мокрый брезент, осыпанный блестками месяца, огни на клотиках мачт, огни на краю моря.
– Домзак! – громко сказал Касацкий, вздрагивая от звука собственного голоса. – Прогулка окончена. Не угодно ли обратно в каюту, Олег Сергеевич?
В коридоре под потолком горели матово-пыльные
– Танцуете? – пробормотал он сквозь зубы. – Танцуйте, кретины! А все-таки вы в домзаке…
Он вернулся к вахтенному.
– Хрулев?
Матрос вытянулся, смутно вырисовываясь в темноте.
– Подойди ближе. Ну, как у вас там дела? – спросил Касацкий, зевая. – Скучно, брат.
– Оно конечно. Ночная вахта – собака.
Хрулев переминался с ноги на ногу, стараясь разглядеть лицо штурмана.
– Ну, как, ты доволен работой? – небрежно спрашивал Касацкий. – У нас перемены большие – премиальные получаем. Ты рад?
– Конечно рад, а то как же…
– Значит, доволен?..
– Да ведь как сказать…
В темноте лица их неопределенно белели, и голоса нащупывали друг друга осторожно.
– У нас ведь завелись знатные люди. Как это тебе нравится? Почитать газеты, так можно подумать, что один татарин Гусейн выполняет план, а другие – так себе, мусор.
– Это что и говорить. Страсть обидно…
– Уж тебе-то, брат, никогда не быть знатным. Фигура не та. Вот мальчишка-радист – другое дело.
– Ну, это еще посмотрим! Вчера у них двигатель зашалил. Освещение погасло… Я все замечаю.
– Молодец, у тебя голова на плечах. Ты должен знать обо всем, что делается на танкере. Сегодня двигатель, а завтра еще что-нибудь зашалит. Тогда мы сумеем поставить все на место.
– Кабы в открытом море авария…
– Ч-ш-ш!.. Что ты такое говоришь? Кто там стоит внизу?
– Боцман; он плохо слышит.
– Хорошо. Тебя учить – только портить. Ты понимаешь, что на мне теперь все держится? Капитан у нас – пустое место.
– Старичок, – хихикнул Хрулев, пододвигаясь. – Я все замечаю. Так что не сомневайтесь, Олег Сергеевич.
– Молодец. Я буду разговаривать с тобой, когда найду нужным, – говорил Касацкий, поглядывая на далекие огоньки в море.
Он повернулся и снова проделал весь уже пройденный путь.
Одна из дверей приоткрылась, в нее просунулась круглая голова, покрытая редкой серебряной щетинкой. Голова замерла неподвижно, поблескивая стеклами очков.
– Евгений Степанович! – радостно воскликнул Касацкий. – Неужели вы не спите еще? А я мучаюсь, родной мой! Болит вот здесь, – он приложил ладонь к груди, – огромный злой червяк, червячище… Он меня съест когда-нибудь, вот штука! Но как же вы не спите?
Капитан протиснулся сквозь дверную щель и погладил череп.
– Я перечитывал «Песнь о Соколе», – сказал он, размягченно улыбаясь, – помните ее, голубчик?..
Касацкий захохотал.
– Дуся мой, все это вздор… Но я рад, что вы не спите. – Он качнулся на каблуках и с пьяной нежностью вытянул губы.
Капитан отодвинулся и пошевелил ноздрями.
– Вы пьяны, Олег Сергеевич, – сказал он печально. – Когда же это кончится у вас? Поправьте фуражку.
– Пьян, конечно, пьян! Чем же еще прикажете заниматься в домзаке! Остается глушить водку и изучать классиков. Зайдите ко мне в каюту. Евгений Степанович, зайдите хоть на минуту! Такие страшные сны… Вы не откажете мне в этой услуге, в этой маленькой, крошечной любезности? Такая тоска… Сейчас я отопру мою камеру… Именно – камеру. Ведь мы в домзаке. Да не оглядывайтесь, никого нет, мы одни! Вот и по вашему лицу видно, что вы находитесь в домзаке. Вы добродетельны, несчастны и не можете отсюда уйти. Разве в воду?
Вслед за помощником вошел в каюту Евгений Степанович. На столике чернильница и замысловатые старинные часы, – мерно и дробно танцуют блестящие колесики, пульсирует пружина, качается на трапеции, гримасничает крошечный фарфоровый паяц. Зеленый свет из-под абажура, мягкий коврик под ногами. Пахнет спиртом, духами, медовым табаком. Уютно, тепло, красиво. Но Касацкий судорожно скалит белые зубы и говорит о тоске, бессоннице и страшных коротких снах.
– У меня здесь никого нет, кроме вас. Мне хочется, чтобы меня поняли вы один. Что толку, если мне посочувствует, например, Бредис, прочтет мне мораль и скажет, что я осколок умирающего класса? Скверно быть осколком, бесполезная вещь, к тому же можно порезать руки, а? Ха-ха… Выбросить осколок, чтобы не мешался, выбросить сейчас же вон!
Касацкий округлил глаза и затопал ногами с каким-то полушутовским, полуискренним бешенством. Каждый мускул дрожал на его исказившемся лице. Потом он вытер лоб и улыбнулся слабой, усталой улыбкой, как артист, исполнивший трудный номер.
– Но я не хочу, чтобы меня выкидывали, вот ведь какая штука! – продолжал он, таинственно понижая голос. – «Мейн кафе шмект мир нох зер гут», – как говорят старые немки. Что прикажете делать?
Евгений Степанович тяжело повалился в кресло, сложил на животе руки и вздохнул.
– Чепуху вы какую-то несете, – промолвил он нерешительно. – Кто это вас выбросит? И вообще… зачем вы пьете, если потом не находите себе места? На вас лица нет.
Касацкий заходил но каюте.
– Скажите, не кажется ли вам иногда, что вы старый-престарый? Не дряхлый, нет. Именно старый, такой, как мшистый камень персидской стены в нашем городе?
На ваших глазах жили и умерли десятки поколений, и вы переживали с ними каждую их ошибку, каждую глупость. Открывали материки, строили пирамиды, издавали законы. И вот уже заселены и возделаны материки, скучающие туристы глазеют на разбитые статуи.