Танки повернули на запад
Шрифт:
Стороженко нехотя поднялся:
— Нечего говорить. Солдат дельный, службу знает. Сегодня положительно показал себя. Ты чего краснеешь как девица? Какая перед тобой завтра главная задача как коммуниста, если примем?
— Ни шагу назад, стоять насмерть! Истреблять фашистских оккупантов!
Нежный девичий голос прозвучал почти грозно. Уходя, Шарахин забыл котелок, и парторг окликнул солдата:
— Сам заправься, посмотри, чтобы другие поели, и кто свободен, пусть отдыхает. Такое тебе первое партийное поручение.
Оплывали две рядышком заправленные в гильзу свечи.
Это была ленинская землянка. Из глубины ее гневно и торжественно смотрела женщина в красном одеянии с текстом присяги в руке, мчался Чапаев в бурке, хитроумно улыбался Суворов. Четвертый плакат я не мог разглядеть в полумраке дальнего угла. Виден был лишь золотистый шишак шлема да слабо поблескивающая кольчуга.
Вернулся я уже на новый командный пункт. Прежде в этом зеленом молодом перелеске располагался штаб корпуса генерала Кривошеина. Корпус ночью сменил позиции, и обжитые штабные землянки еще «тепленькими» достались нам.
В шесть утра приехал Н.С. Хрущев. Катукова не было, и обстановку доложил Шалин. Никита Сергеевич обратился ко мне:
— Как с продовольствием? Что делается в госпиталях? Дороги? Запчасти? Горючее? Замена выбывших из строя офицеров, парторгов и комсоргов?
Я думал, что он, узнав все ему необходимое, поедет к соседям. Но у него были иные намерения.
— Надеялись, сейчас укачу? Не тут-то было. Я к вам надолго…
И это сильнее, чем другие признаки, убедило меня в необычности занимавшегося дня.
— Да, от вашей армии сейчас многое зависит, — продолжал тов. Хрущев. Военный совет фронта признал разумным ваше предложение. Таким образом, на вас легла дополнительная нагрузка. Сегодня денек, какого не видывали, а многие больше и не увидят…
Он посмотрел в узкое, прижатое к земле окошко, проследил за косым лучом, упиравшимся в угол блиндажа.
— Ближайшие сутки, двое, трое, от силы неделя — самые страшные. Либо пан, либо… немцы в Курске. Они на карту все ставят, для них это вопрос жизни или смерти. Надо сделать так, чтобы был вопрос только смерти, чтобы они свернули себе шею, а мы вперед пошли. Украина ждет, Днепр… А там граница. Глядишь, и союзники зашевелятся… Все это людям объяснять надо, каждодневно, честно, прямо. Не морочить головы сказками о слабеньком, разложившемся противнике. Вон он вчера показал, какой слабенький… И еще очень важно довести до всего личного состава Воронежского фронта, что Центральный фронт успешно отбивает натиск гитлеровцев, которые рвутся на Курск с севера. Пусть каждый усвоит: с тыла, со спины враг не подойдет… Напоминаю вам, мелочей в такие дни, как сейчас, не бывает. Если один дивизион останется средь боя без снарядов, пострадать может корпус. Надо внушать всем беспокойство о мелочах, от которых зависит исход операции…
Хрущев говорил с большой убежденностью в том, что хоть и трудно, неимоверно трудно, но мы все же выстоим и пойдем вперед.
Присутствие Никиты Сергеевича не сковывало, не подавляло. Он не требовал сопровождающих, не нуждался в свите. В течение дня я видел его у раненых,
Гитлеровцы в это утро не торопились. Они, как видно, тщательно готовились, выбирали направления, наиболее удобные для своих ударов, производили новые перегруппировки.
Их штаб — это мы теперь точно знали от захваченных ночью пленных — не подозревал о передислокации нашей танковой армии. Расчет делался на встречу с уже потрепанными частями 6-й общевойсковой, на прорыв с ходу последних оборонительных рубежей, на выход к Обояни.
В томительной тишине войска ждали боя. Уже не верилось, что несколько часов назад было прохладно, можно было дышать, хотеть есть. Сейчас хотелось только пить. Пить — и ничего больше. В маленьких нишах окопов, в землянках, в танках стояли котелки с остатками завтрака, лежали недоеденные куски.
За ночь потрепанные подразделения нескольких дивизий 6-й общевойсковой армии вышли за наши боевые порядки. Танки оказались впереди пехоты. Между ними и противником только поле, редкий кустарник, неглубокие овраги.
Первый удар в тот день принял на себя корпус Гетмана. Еще на рассвете от корпуса была выслана разведка — десять «тридцатьчетверок». Но она погибла, ни о чем не успев предупредить своих. Лишь днем вернулись трое обожженных танкистов.
Немцы били по флангам, нащупывали стыки. Гетман сообщил о бомбежке.
Н.С. Хрущев сказал Шалину:
— Узнайте, почему погибла разведка, кто и как отправлял ее. Пора научиться находить корни каждого промаха.
Журавлев, с ночи отправившийся в корпус Гетмана, доложил о позорных причинах неудачной разведки. Начальник штаба корпуса полковник Корниенко инструктировал командиров экипажей, будучи навеселе, обстановку не объяснил, маршрут указал ошибочный.
Гетман ценил своего знающего начальника штаба и со снисходительностью относился к его «слабости».
Хрущев выслушал все и, едва сдерживая гнев, бросил:
— С Корниенко решайте сами…
Немцы расширяли фронт удара, подбрасывали танки, авиацию. Они ввели против нашей армии шесть танковых и две пехотные дивизии: около 1200 танков, 1530 орудий и минометов. Это примерно по 37 танков и 48 артстволов на каждый километр фронта прорыва.
Следовавшие одна за другой атаки отбивали два наши корпуса — Гетмана и Кривошеина. Отбивали, обливаясь кровью — своей и вражеской.
Днем от Кривошеина приехал Баранович. Обычно мучнисто-белое лицо его теперь было красно. То ли от загара, то ли от волнения. Тонкие губы серы.
— Беда, одно слово — беда… Кривошеин держится, люди дерутся. Но такое количество танков… На энпэ сидишь, в глазах рябит… Немцы в тыл заходят.
Но как ни потрясен генерал Баранович, он умалчивает о том, что его бронетранспортер пробит болванкой. Об этом я узнаю уже от Балыкова.
Немцы действительно вклинились между нашими корпусами и сейчас напрягали силы, чтобы расширить щель и впустить в нее стальную лавину танков.
Гетман и Кривошеий во фланг контратаковали прорвавшихся гитлеровцев. Маневрировали огнем и подразделениями.