Танкист-штрафник (с иллюстрациями)
Шрифт:
Понемногу все наладилось. Иванов и Кибалка, скорешившись как ветераны, покровительственно поглядывали на Легостаева. Со Славой Февралевым мы подружились еще больше. Пятого декабря, в День Конституции, вручали награды за бои на Днепровских плацдармах и взятие Киева. Я знал, Хлынов представил меня к ордену Красной Звезды, а Леню Кибалку – к «Отваге». Леня получил медаль, а мне неожиданно вручили орден Отечественной войны, награду более высокую по статусу, чем Красная Звезда. Их получали немногие.
Вручавший награды замполит Гаценко пожал мне руку, даже по-свойски
– Растешь. Слышал от комбата, что воюешь нормально. Что называется, искупаешь вину по совести.
– Спасибо, товарищ подполковник. Разрешите идти?
– Не спеши. Чайку попьем.
С Гаценко ни чай, ни водку пить не хотелось. Кроме того, после контузии у меня тряслась в неподходящие моменты правая рука. Пролью еще командирский чай – за алкоголика примет. Но пришлось остаться. Я никак не мог понять, чего привязался ко мне замполит. Таких «ванек-взводных» в бригаде насчитывалось полсотни человек. Ну, и пил бы свой чай с командирами рангом повыше. Принесли горячий чай в мельхиоровых подстаканниках, тарелку с сухариками. На этот раз предательски затряслась и левая рука. Это не укрылось от взгляда подполковника.
– Расслабляешься после боев? Ну, что же, не осуждаю. Однако меру знать надо.
– Это не от водки. Контузия.
– Пусть так.
Пошел разговор о боях на плацдарме, под Киевом и Фастовом. Гаценко важно сказал:
– Я первое представление на орден завернул. Посчитал, что ты еще не заслужил. Но когда присмотрелся, решил, что награду повыше, чем Красная Звезда, заслуживаешь. Для меня бумажки не имеют значения. Пусть ты штрафником был, из окружения два раза выходил. Но темные пятна своей биографии активно смываешь.
Такой грамотной речи в отношении себя я отродясь не слышал. А может, Гаценко по-другому и не умел говорить?
Рука дернулась совсем некстати, и на зеленом сукне появилось темное пятно. Чай был крепкий, не иначе, индийский. Гаценко отмахнулся от извинения (пустяк!) и развел бодягу еще минут на пятнадцать. Доверительно сообщил, что работа с людьми чертовски трудная. Умело подобранные кадры – залог успеха.
– Вот недавно лейтенант из госпиталя пришел. Орденоносец, Харьков брал, шестьдесят уничтоженных фашистов на счету имеет. Приняли, что называется, с душой. Получай взвод, новую машину, честно сражайся. А он что сотворил!
При этих словах Гаценко сделал паузу, поднял вверх указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем:
– Вывел из строя в разгар наступления боевую машину!
Я знал суть дела. Дурацкая случайность. В первом батальоне взводный, преодолевая ров, зацепил стволом землю. В горячке боя не заметили, выстрелили по фрицам, ствол развернуло лепестком. Лейтенанту повезло: комбат понимающий мужик, особист не придрался. Лейтенант мог попасть под трибунал, но ограничились тем, что сняли с должности и поставили командиром машины.
– Прямо скажу, – поучал Гаценко. – Я крови никогда не жажду, но в данном случае налицо полнейшее разгильдяйство.
– В танковых экипажах рядовых должностей штатами не предусмотрено. Все – сержанты.
– Я в переносном смысле говорю, – отмахнулся Гаценко. – А ты что, оправдываешь разгильдяя?
– Нет.
Однако моя реплика не слишком понравилась замполиту.
– В тебе, Волков, еще много интеллигентной трухи осталось. Ненужная, вредная штука. Впрочем, не ты один такой. Учись у достойных командиров.
– Учусь. У майора Успенского. Мы с ним вместе в одной бригаде воевали.
– Ладно, свободен, – закруглил воспитание подполковник.
Насчет Успенского замполиту моя фраза тоже не понравилась. При наступлении на Фастов Николай Фатеевич, по своей давнишней привычке не лезть на рожон, проявил медлительность. Оставил без поддержки наши два батальона и получил выговор от командира бригады.
Позже Хлынов объяснил, почему замполит бригады снизошел до взводного.
– Борется за чистоту рядов. А получается не очень. Работа у танкистов опасная, по струнке ходить не желают. То напьются, то морду кому набьют.
– Я тут при чем?
– Не совсем надежный элемент, – засмеялся ротный. – Не ты один такой. Кто-то в плену побывал, другой доверия не оправдал – пушку в бою разорвало. Дурак всегда работу найдет. Терпеть не могу штабных.
– Ты же хвалил замполита! Наверное, за то, что он без вопросов твое выдвижение утвердил.
– Ладно, Леха, хватит. Опять поссориться хочешь?
– Мне экипаж с тобой ссориться запретил. Опять сунешь под самоходки или в другую заваруху.
Хлынов помолчал, потом выдавил:
– Ну, виноват я, когда взвод на железке оставил. Может, хватит?
Ротный протянул мне руку.
– Хватит, – согласился я.
Получил сразу несколько писем. От мамы, сестры, бывшего десантника Никона Бочарова, с которым осенью сорок второго рейдовали в немецком тылу. Письма шли долго и, как часто бывает, нашли адресата на переформировке.
Мама перечисляла семейные и поселковые новости. Отец работает в депо, слава богу, что не посылают в рейсы. Среди паровозных бригад, возвращающихся из поездок, бывают и раненые и погибшие, а вагоны сильно издырявлены. Сталинград от Ельшанки до Тракторного завода сплошь разрушен. Красноармейску досталось меньше. Мама назвала несколько фамилий моих школьных приятелей, соседей. Кто погиб, кто пропал без вести. Когда все это кончится?
Сестра Таня ждала ребенка, от мужа давно не было с фронта вестей. Он связист, скажи, Леша, опасно это или нет? Младший братишка Саня с лета работает на судостроительном заводе. В феврале исполнится семнадцать, вымахал длинный, как жердь, уже курит. Передает тебе привет, а сам написать никак не соберется.
Впервые я почувствовал, что, несмотря на победы на фронте, люди в тылу настолько напряжены и устали, что уже не скрывают этого. Обычно мама присылала более веселые письма, а сейчас внутри нее будто что-то сломалось.