Таня Гроттер и колодец Посейдона

Емец Дмитрий Александрович

– Вот уж не думал, что Готфрид такой чувствительный, – с насмешкой заявил Семь-Пень-Дыр.

Шурасик нетерпеливо дернул плечом, приказывая Пипе не отвлекаться на идиотские реплики с места. Пипа не отвлекалась. Она продолжала:

– Поклеп Поклепыч… Тут история еще более запутанная и неприятная, хотя, пожалуй, нелепая. Когда Поклеп учился в Тибидохсе – курсе на втором, кажется, у тогдашнего преподавателя по сглазу пропала шкатулка. Эта была шкатулка-артефакт. Все предметы, положенные в нее и оставленные на ночь, превращались в свою противоположность: змея в цветок, вода в огонь, светлый перстень в перстень мрака… Скорее всего, ее утащила нежить и, поиграв, бросила. Она же тупая, нежить и не знает цены тому, что попадает к ней в руки. Однажды Поклеп случайно нашел ее где-то на чердаке, измазанную слизью, и, поняв, что это, взял. Несколько дней он прятал ее, ставя разные опыты, а потом решил

вернуть хозяину. Он спускался по лестнице со шкатулкой в руках, среди ночи, когда внезапно ему попался навстречу преподаватель по сглазу – тот самый темный маг. Поклеп растерялся и зачем-то – сам не зная зачем – спрятал шкатулку под рубашку. Это произошло просто от испуга. Но преподаватель это заметил. Он обвинил Поклепа в воровстве, а тот так растерялся, что не смог ничего внятно объяснить. Да и как тут объяснишь? Если хотел вернуть, зачем прятал, когда увидел хозяина? Произошел ужасный скандал, его едва не отчислили, но вступился – кто бы вы думали? – профессор Клопп! Но все равно вся школа считала Поклепа вором. А он затаил это в себе и не оправдывался. Тогда у него и испортился характер… В развилке своей памяти Поклеп не прячет ту шкатулку под одежду, а иногда даже вообще не берет ее с чердака, а швыряет со стены Тибидохса в болото…

Услышав про шкатулку, Склепова быстро, словно ненароком, взглянула на Ягуна. Убедившись, что Ягун смотрит в зеркало, где мелькают гробы вурдалаков, Гробыня успокоилась. Черные Шторы шевельнули шерстяными кистями. На миг на плотной ткани появилось и исчезло лицо молодого Поклепа – обиженное, злое и очень несчастное.

– Бедняга Поклеп! Мне всегда казалось, что у него есть тайна… Что-то такое, что его озлобило… А Медузия, что у нее? – спросила Таня.

Пипа хмыкнула.

– Медузия никак не забудет Персея – типчика одного со щитом и мечом. На самом деле, как я поняла, мифы врут. В мифах как? Меди была разбойница, убивала путников, превращала их в камни и вообще отмораживалась по полной программе. А потом пришел храбрый юноша и отрубил ей голову. Так?

– Так, – сказала Таня.

Пипа покачала головой.

– Так вот, это все полный бред. Дело обстояло иначе. Медузия была гордая, решительная и одновременно… в общем… у нее что-то творилось с кожей, что-то связанное с проклятием умершей ведьмы, которое непросто было снять, и она ужасно комплексовала. Действительно, если верить тому, что показывают Шторы, выглядела Меди кошмарно. Потому она и удалилась на морской берег, подальше от человеческого жилья. Но даже и там, в захолустье, ей не давали спокойно жить герои. Как я понимаю, они бродили по Греции целыми табунами и искали, где бы им поиграть мускулами. Нагеройствуют с три короба, кого-нибудь разрубят секирой и отправляются дальше. В общем, пронюхав про Медузию, герои подваливали туда толпами и насмехались. Некоторые принимались вслух философствовать, какая женщина в Греции самая безобразная: Меди или столетняя горбунья из Фив, у которой гноятся глаза. В общем, как-то раз Медузия вышла из себя и превратила взглядом в камни десятка два болтунов. Остальные герои испугались, разбежались и по всей Греции разнесли грязные сплетни про разбойницу, которая убивает храбрецов. Никто больше не совался к Медузии, и она долго жила одна на морском берегу, ожидая, пока истекут десять лет проклятия. Именно на этот срок сглазила ее темная ведьма.

– А Персей?

– Персей появился позднее. Он поселился неподалеку, в соседней бухте. Он не лез к Меди и попадался ей лишь изредка, постепенно приучая ее к себе. Потом они стали видеться чаще. Персей говорил, что Медузия красавица, что ему плевать на проклятие, что он готов ждать и всякое такое. Меди привыкла к нему и полюбила. Хотя, конечно, никогда бы ему об этом не сказала. И вот однажды, когда она заснула и ее голова лежала у Персея на коленях, он достал меч, деловито потрогал пальчиком лезвие и отрубил ей голову. Как оказалось, голова Медузии нужна была Персею, чтобы выполнить какой-то квест и превратить в камень морское чудовище… Ну а мифы, ясное дело, писались потом со слов Персея. Историю – особенно историю войн – всегда пишут победители. У проигравших нет уже ни крови, ни чернил.

– Сволочь этот Персей! Говорила мне мама: не верь мужикам, дочка! Или ты их кинешь, или они тебя бросят! – хмыкнула Гробыня. – А что скрывает Сарданапал, а, Пипенция? Какая тайна у нашего пожизненно-посмертного лауреата?

– Сарданапал не может простить себе историю с Древниром и его сыном. Если бы он пошел тогда с ними, возможно, сын Древнира остался бы жив. Я даже видела на Шторах лицо того, кто зарубил сына Древнира. Думаю, это был страж тьмы – высокий, суровый, одетый в красное. А меч Древнира взял какой-то страшный горбун… Это и есть стрелка, где расходятся

пути жизни Сарданапала. Опять же я не могу внятно пересказать всю историю – Шторы уж больно сбивчиво все показывали. Но одно я все же поняла. Это как-то связано с мечом Древнира, который стал мечом тьмы, и каким-то мальчишкой со светлыми длинными волосами, из которых пойдет кровь, если отрезать хотя бы прядь.

– Так что? Сарданапал, выходит, смылся в кусты, едва дело запахло жареным, и крошку Древнирчика прикололи шашлычным шампуром? А что у нас с Тарарахом? Грустная история про маленького мамонтенка, который умирал от насморка, а питекантроп тормознул и не сделал ему укол пенициллина? – с издевкой спросил Демьян Горьянов.

В следующий миг он покатился по полу, схлопотав сразу три Искриса фронтиса от Тани, Ягуна и Ваньки.

– Вы что, с ума посходили, психи? Я же пошутил! – крикнул он, кривясь.

– Ты пошутил, а мы посмеялись. И вообще держись со своими шуточками подальше от Тарараха. Усек? – спросил Ванька.

Горьянов что-то процедил сквозь зубы, очень невнятно.

– У Тарараха другая тайна, – важно и сурово сказала Пипа. – Он предал своего Пегаса.

– Тарарах предал Пегаса? Как это? – с недоверием воскликнул Ванька.

– Ну не то чтобы предал… Я не так объяснила, – нашаривая слова, уточнила Пипа. – В общем, как я поняла, к Тарараху привязался Пегас. Настоящий. Белокрылый. Кажется, Тарарах спас ему жизнь. Пегас мог, если бы Тарарах захотел, сделать из него писателя или поэта. Но проблема в том, что Тарарах даже народным сказителем не собирался становиться. Он даже читать не умел и учиться не хотел. Вместо этого он стал использовать Пегаса как верхового коня. Додумался! Вместе с Пегасом он бродил по свету, путешествовал, летал и вообще неплохо, как я поняла, проводил время. Это продолжалось года три. Однажды Тарарах привязал Пегаса на опушке леса. Машинально накинул уздечку на сук и куда-то отлучился. На час или на два – не больше. А когда вернулся, Пегаса уже не было в живых. Его разорвала и сожрала нежить. А все из-за проклятой уздечки. Не будь она накинута так неудачно, Пегас мог бы улететь и спастись… И ведь никакой необходимости привязывать коня у Тарараха не было! Тот и так таскался за ним как собачка. В общем, Тарарах себе этого не может простить. Раз за разом он видит в кошмаре, как набрасывает уздечку на сук, а Пегас спокойно стоит у дерева и смотрит на него выпуклым темным глазом…

Ванька резко отвернулся от Пипы, чтобы не видеть на Черных Шторах выпуклый темный глаз и умную лошадиную морду.

– Я не знал этого. Тарарах мне ничего не рассказывал, – сипло произнес он.

– И мне. Хотя я думаю, что и сама бы не рассказала. Тарарах, милый Тарарах! Я знаю, он не может себе простить и никогда не простит такое… – кивнула Таня.

– Остались только Зубодериха, Соловей и Ягге. Что там у них на душе? А, Пипенция? – спросила Гробыня.

Пипа с сомнением оглянулась на Ягуна, точно спрашивая его, говорить ей при всех или нет. Ягун кивнул.

– Ягге ощущает себя виноватой перед дочерью, матерью Ягуна. Она уделяла ей мало внимания, и та совершила в жизни кучу ошибок. Ягге кажется, что она помогала всем и находила время для всех, кроме дочери, и это ее терзает. А воспоминание, которое не оставляет Ягге, такое… Она, Ягге, уходит куда-то поздно вечером. А ее маленькая дочь – ну лет пять ей, наверное, – просыпается и, плача, стоит на пороге комнаты в длинной ночной рубашке. «Мам, мне страшно, не улетай на Лысую Гору! Посиди со мной! Я боюсь темноты!» Но Ягге спешит. «Мне некогда, дочь! Спи!» – отвечает она и садится в ступу. Ей все это кажется глупыми капризами. А там, в пустом доме, в темноте, плачет ее дочь…

– Мамочка моя бабуся!.. – пробормотал Ягун, не глядя на Шторы, где отражалось все, о чем рассказывала Пипа.

– С Великой Зуби же вышла такая история, – продолжала Пипа. – У Зуби… хотя почему у Зуби? Тогда ее звали Юлей, и она была обычной девчонкой. В общем, у Зуби был родной брат. На пару лет ее младше. И этот брат боялся высоты. Очень боялся, до тошноты. А Зуби его постоянно дразнила. Не только по этому поводу, но и по этому тоже. Можно сказать, что она донимала брата с утра и до вечера. А недалеко от их дома были старые заброшенные шахты. Вход в одну шахту осыпался, провалился, и в земле была трещина. Неровная такая дыра. Метра полтора, не больше. Но вниз она уходила на огромную глубину. И вот Зуби разбежалась, перепрыгнула и с той стороны стала дразнить брата. Она кричала ему, что он трус и всякие другие обидные вещи. И парень, которого она совсем довела, прыгнул. И хотя прыгать-то было совсем ничего – он сорвался… Он даже не закричал. Зуби на четвереньках стояла на краю трещины и смотрела вниз… долго смотрела… Она и сейчас смотрит туда в своих кошмарах.