Тараканья заимка

Пьянкова Таисия Ефимовна

– Тараканье!

Выдал - и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться - его будто несло под гору: - Вам разве непонятно, для чего все это Корнеем затеяно? Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку... Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет...

Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясенный Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул

на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под стволом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаешниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нем губищею - это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле... как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повел удивленными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку да на молчаливый суд Стратимихи.

Напоролся так, что от страха отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нем каким-то чудом удержалась, и нога все еще чуяла Прохоров жим. Но все это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шепотом:

– Сговорились, гады!

И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он... всем он... покажет, где раки зимуют...

В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать... Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.

– Сядь!
– повелела она.
– Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести... Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни черту сродника, ни богу угодника... Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, - спохватилась старая.
– Перед козюлькой хоть черт с фитюлькой...

Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа и из-под нее открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающим в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнем третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон - и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.

После того лунная красавица приблизилась до Корнея и заглянула ему прямо в глаза. Душа в нем ахнула от удивления да вдруг и заплакала от непонятной радости.

Лунная ж девка опять да снова дохнула ему в лицо полной грудью. Не белым инеем, не черной копотью обдала она его на этот раз - огнем опалила. И тихонько засмеялась смехом, полным удовлетворения. После чего она развернулась, вскинула руки, свела их ладонями

над головой, легко оторвалась от половиц, проплыла через всю хату и унырнула в зеркальную глубину. И не плеснула, не раздалась кругами чистая поверхность того загадочного омута. Зато дверь избяная чуть было с петель не соскочила. Она даже завизжала щенячьим визгом, над которым захохотала вдруг студеная метель. Крутанула метель по избе; хлестанула упругим крылом по всем сидящим, расшвыряла кого куда...

И умчалась.

И двери захлопнула.

И свет в лампе вдруг сам собою засветился.

И все увидели: где сидели они, там и сидят. Сидят и смотрят друг на дружку: понять не поймут, то ли что-то случилось, то ли не случилось?

В недоумении вся четверобратья потянулась глазами до старшого Мармухи - не пояснит ли чего? Потянулась да чуть с лавок не свернулась...

Тут Корнею и самому захотелось оглядеть себя. Однако овального зеркала на месте не оказалось - висело в простенке прежнее, тусклое да облезлое.

И вот...

Не окажись при нем его чуба, век бы ему было не догадаться, что это он отразился в зеркале, а предстал перед ним такой ли раскрасавец, что и глазам больно стало.

Дня через два Толба успокоилась. Опять побежали по чистым камушкам светлые ее струи, заговорили о скором лете, о радости бытия и еще о чем-то звонком, шаловливом.

Первой прибежала на заимку Юстинка Жидкова. Как прибежала, как стала в дверном проеме котуха, как блеснула на Корнея черными озорными глазами, так душа в нем и засмеялась от понятого. А Юстинка подошла до него вплотную, лицо его с великим вниманием оглядела и улыбнулась, сказавши:

– Хорошо получилось, лучше и не придумаешь.

А еще немного спустя ушли Юстинка с Корнеем из села. Велика Сибирь, места много. На что им терпеть аханья да пересуды, да подозрения всякие.

Ушли.

Тараканья же заимкакак стояла за Малой Толбою, так и осталась стоять. Тишкина братия как разгулялась в ней за время половодья, так и Корнея потеряла, а все остановиться не могла. Опомнилась, когда все припасы иссякли. Пришло время расползаться.

Поползли. Да не тут-то было.

Напал на них смертный страх. Как только подступят к Толбе, чтобы на ту сторону перебраться, так река мигом поднимается. Народ переходит - колен не замочит, уверяет, что это самая высокая вода, да только заимщики не верят. Разве поверишь, когда перед глазами бесится кровавая лавина, замешанная на ледяной икре?

Вот тогда-то и понял Тит, отчего зад болит - оказывается, пнули.

Сообразила Тишкина братия, что нету в Толбе никакого подъема, а только страха своего так и не одолели.

Спасибо обозоринцам - не дали подохнуть голодной смертью. Но заявили с первого разу, что кормят дармоедов только до нового урожая. Так что пришлось им любомудрие свое оставить и приниматься за настоящее дело.

Переделкино, 1989 г.