Таро Люцифера

Маркеев Олег Георгиевич

* * *

Хмурая, еще не проснувшаяся Москва задыхалась в сыром предрасветном смоге. В подворотне тянуло аммиачным сквозняком.

Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на только что возвращенные часы. Обвел взглядом собутыльников. Помятые, налившиеся нездоровой серостью лица, выцветшие глаза. Особенно жалко смотрелся Леня. Наверное, из-за подрастерявшей европейский шик одежды. Если все как были самими собой, так и остались. Разве что, поистрепались и выдохлись от пьянки. Лене

Примаку диагноз «неизлечимый алкоголизм» можно было ставить просто за внешний вид.

— Пятый часа утра, господа подельники. Так, кто куда, а я домой, — объявил Корсаков.

— Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка. — Примак присел на корточки и вытащил из носка две бумажки, по сто долларов каждая. — А ты говорил, я сноровку потерял!

Корсаков поморщился, но промолчал.

— Други, есть мнение посетить Ваганьковское. — Леня похлопал по плечу дрожащего поэта. — Вот Константин хотел поклониться Сереже Есенину и Володе Высоцкому. И за одно присмотреть местечко для себя.

— Ничего я такого не хотел, — промямлил Поэт, с тоской глядя на купюры в руке Лени.

— Хотел, хотел, я помню, — осклабился Примак. — Гермоген, ты с нами?

— А то! — отозвался разом повеселевший мужичок. — Только зовут меня Герман.

— Браво, Люфтваффе! Сейчас загрузимся — и в штопор. Только дружно, уговор? Игорек, не ломай кайф. — Леня подмигнул Корсакову и потер друг о друга зеленые бумажки. — Гуляем дальше. Бабки есть, что еще надо!

Корсаков, прищурившись, поглядел на Примака.

— Слушай, Леонардо, — процедил он. — А ведь по молодости ты не имел привычки заначивать деньги от друзей!

— Так это не от друзей, а от ментов!

— За сотню баксов, нас до утра с мигалкой по городу катали бы! А из-за твоего жлобства мы припухали на нарах. И чуть на них на пару лет не подсели!

— Но ведь вырвались же! Сотню «зелени» ментам отстегивать… Рожа у них не треснет? — возмутился Примак.

— Крыса! — в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.

— Игорек! Ты, чего, обиделся?

Примак пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился.

— Ну, как знаешь… — Он повернулся к собутыльникам. — Что приуныл, Константин? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гермоген, лови тачку!

— Сей момент! Только я — Герман, сколько раз повторять.

Глава третья

Наверное, недавно проехала поливалка, мокрая булыжная мостовая Старого Арбата отсвечивала черной слюдой, фонари светили сквозь туманные ореолы. Шаги гулким эхом отражались от стен спящих домов.

Корсаков еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Окуджавой. А теперь…

Теперь улица кормила его и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов, милиционеров и бандитов, проституток и профессиональных

нищих. «Пасынки Арбата» называл про себя Игорь эту человеческую накипь, густой слизью присосавшуюся к его родной улице. У «пасынков» считалось особым шиком заявлять: «Я на Арбате с восемьдесят…какого-то года». Чем ближе дата к восемьдесят шестому, когда улицу отдали на откуп неформалам, тем человек считал себя круче. Игорь помалкивал. Не говорить же каждому «пасынку», что на Арбате он, фактически, с самого рождения, потому что явился на свет в роддоме имени Груэрмана, уютном особнячке, выходящим окнами на сегодняшний Новый Арбат, бывший Калининский проспект.

Игорь, пройдя арбатской брусчаткой, свернул в Староконюшенный переулок. Вошел в захламленный, темный двор. Уже который год Корсаков жил в выселенном доме, приспособленном под ночлежку, «пасынками Арбата».

Он закинул голову и посмотрел вверх. Ни огонька. Окна пялились в ночь пустыми рамами.

Игорь открыл скрипучую дверь подъезда, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляли, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, как сурки, забившись в вонючие норки.

Корсаков проверил, заперта ли стальная дверь, ведущая в подвал, и поднялся на второй этаж.

На со второго по третий этаж располагалось общежитие творческих личностей, эффектно именуемое «сквот». По уровню комфортности сквот отличался от нижерасположенного бомжатника, как трехзвездочная гостиница от двухзвездочной. То есть, почти ничем. Разве что постояльцы не гадили прямо в номерах, а использовали для нужд туалет с расколотым унитазом. По умолчанию считалось, что жители сквота живут творческой жизнью. Но по большей части, если отбросить «творческий» антураж, она мало отличалась от бомжатской.

Корсаков прислушался. Соседи по сквоту — непризнанные гении, их боевые подруги, случайные собутыльники и нагрянувшие из Питера друзья — вопреки обыкновению ночь криками и песнями не тревожили. Тишина стояла, как в тихий час в детском саду.

— Наверно, погода действует, — решил Корсаков.

Ощупью нашел скважину замка, открыл дверь в квартиру.

В короткий коридор выходили двери трех комнат. Из-под ближней сочился слабый свет.

— Кто?! — раздался из комнаты юношеский голос.

— Конь в пальто! — отозвался Корсаков.

— Заходи!

Комната была перегорожена китайской ширмой, на стенах висели картины в самодельных рамах. На полу горели свечи, из соображений безопасности, помещенные в бутылки с отбитыми горлышками. Сказочное, трепещущее освещение хоть немного скрывало обшарпанное убожество интерьера.

В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и куртка Влада Лосева, молодого художника, с которым Корсаков делил жилище.