Тарра. Граница бури
Шрифт:
— Это очень плохо, когда все погибают, — печально кивнул Хозяин. — Я тоже остался один. Сейчас я почти привык и даже справляюсь. Холод мы пережили очень хорошо — ни одно большое дерево не погибло, и зверье тоже славно перезимовало. Скоро у всех будет потомство… Жаль, конечно, что окрестные Хранители почти все сбежали, да и Хозяева тоже. Если честно, это трусость. Хранить, когда все в порядке, может любой пень, а вот когда дело доходит до последней осени… Тут мы, братья Дуба, и должны показать, что не зря родились. Слушай, смертная, — оставайся со мной. Дел тут очень много, а рук мало…
— Погоди, — Лупе казалась немного растерянной, — но я ведь человек…
—
— Не знаю, Кэриун, — растерянно отозвалась Лупе, — я никогда не думала о бессмертии.
— А те, кто о нем думает, никогда его и не получают, так почему-то всегда бывает. Ты согласна?
— Пожалуй, я останусь. Пока…
Шандер не спал. По ночам ему редко удавалось заснуть. От сонных зелий, которыми его пичкали медикусы, граф отказался. Вернее, он их принимал с благодарностью, а затем выплескивал в камин, у огня которого и коротал ночи. На это сил у него еще хватало. Признаться врачам, что уж лучше бессонница, чем кошмары полусна-полубреда, в который он проваливался, как только его волю ломала настойка рысьих ушек или осьмилистника, Шандер не мог. Рене он тоже ничего не говорил, так как не хотел становиться еще одним камнем на шее адмирала. Тот заскакивал дважды в день, утром и вечером, молча клал руку на плечо и в девяти случаях из десяти сразу же куда-то уносился. Иногда по вечерам присаживался, выпивал кубок вина, рассказывал о том, что творится, хотя Шандеру казалось, что он скорее разговаривает сам с собой…
Вести были тревожные, хотя, хвала великомученику Эрасти, пока речь шла просто о надвигающейся войне. О войне нехорошей, с неравными силами и могущественным врагом, но ни про каких белых оленей и прочую чертовщину слышно не было. На границе с Таяной — сожженные мосты и мельницы. На границе с Арцией — тишина.
Пока дороги не подсохнут, Михай вряд ли решится на наступление, зато потом мешкать не будет. Кем-кем, а дураком самозваный регент не был. Шандер покачал головой, словно продолжая вечерний разговор, прерванный появлением белобрысого Зенека с очередным срочным донесением. Рене убежал. Теперь он наверняка обсуждает с Максимилианом и Эриком очередное неприятное известие, прикидывая, как убить метлой волка. Ему же, графу Гардани, остается лишь смотреть на огонь и ждать, когда все закончится.
В день, когда Роман вырвал его из лап Годоя, Шандер почувствовал себя вновь родившимся, вообразив себе жизнь, войну, победу, Лупе с ее удивительными пестро-зелеными глазами… Тем горше было разочарование. Он был свободен, но стал калекой, оказавшись в том же положении, что когда-то Стефан. Год назад граф с трудом переносил раздражительность и переменчивость принца, теперь сам едва сдерживался, чтобы не ответить на участливый взгляд грубостью. Но рядом со Стефаном была Герика, а он сам загнал себя в одиночество. Пугать дочку Шандер не хотел, Лупе была в Гелани, оставалось молить Триединого и в придачу идаконских Великих Братьев, чтобы с ней все было благополучно… Общество остальных было непереносимым, кроме, разумеется, Рене, но лишать адмирала отдыха, и без того короткого, было бесчестно…
Граф Гардани вздохнул
В дверь тихо постучали, Шандер хотел промолчать, делая вид, что спит, но одиночество на этот раз взяло его за горло сильнее, чем когда-либо. Даже излишне услужливый лекарь, на котором можно было сорвать зло, и тот был уместен. Стук повторился, и Шани бросил:
— Входите…
Герику он не ждал. Особой радости полуденная встреча не вызвала ни у кого и вышла очень короткой. Тарскийка плакала на плече у Рене, а Шани, вынужденный при этом присутствовать, готов был провалиться сквозь землю. Потом герцог ее увел, но к вечеру Герика ненадолго появилась снова. На этот раз с Зенеком. Произнесла несколько ничего не значащих слов, он ответил тем же, присовокупив вымученную улыбку, на чем и расстались. Про себя Шандер заметил, что Герика лишилась своего единственного украшения — роскошных кос, а под серыми глазами залегли голубоватые круги, но, как ни странно, это ее не испортило.
Больше Гардани про возлюбленную Стефана не думал, а она пришла.
— Ты позволишь мне сесть?
— Конечно. Да и как бы я мог этому воспрепятствовать? — Последнее можно было и не говорить. Тем более такой непробиваемой дурочке, но настроение требовало выхода.
Герика не обиделась. Она никогда не обижалась.
— Мне надо с тобой поговорить. Расскажи мне об… отце.
Уж этого-то он от нее никак не ожидал. Тарскийка до одури боялась Годоя и слушалась его во всем до того рокового дня, когда любовь заставила ее пойти наперекор страху, из-за чего все они, включая Рене, оказались, в общем-то, в нехитрой ловушке. Просьба застала Шандера врасплох, и, пока он лихорадочно соображал, что ответить, женщина тихо добавила:
— Шани, я знаю, что он подлец и убийца, сходящий с ума по власти. Мне нужно другое: с какими силами он спутался, что он делал с тобой, с другими… Не удивляйся, что я спрашиваю. Я должна понять, чего от него ждать и что я могу сделать…
— Ты?! — Шани даже привстал, опираясь на подлокотники кресла, и тут же, скрипнув от боли зубами, опустился назад.
— Да, я. — Геро вздернула подбородок, светлые пряди сверкнули в свете камина расплавленным янтарем. — Я очень изменилась, Шани, уж не знаю, что на меня подействовало — смерть Стефана, болезнь или магия Романа и его амулеты, но я стала другой. Я теперь ничего не боюсь, мне терять нечего…
Я опять лгала, лгала осознанно и нагло. Мне опять было что терять, и я смертельно этого боялась. Если Рене узнает, что я нелюдь, он или избавится от меня, или, решив, что от меня есть прок, постарается вежливо натравить на Годоя, видя во мне эдакую ручную чуму… А милые, добрые, рыцарственные эландцы станут от меня шарахаться или, сцепив зубы, делать вид, что ничего не происходит, а в их глазах будет ужас и отвращение. Пока они видят во мне обычную женщину, у меня есть шанс разобраться в том, что творится, и в нужный момент вступить в игру.