Тартарен из Тараскона
Шрифт:
Если при нем говорили, например, об убийстве одного жандармского чина, которого нигилист заколол кинжалом в театре, Тартарен замечал, что удар был нанесен неправильно, и показывал, как надо обращаться с кинжалом.
– Гляньте: вот так, снизу вверх! Так уж себя не поранишь…
Войдя в роль, он продолжал:
– Предположим, мы с вашим деспотом встретились на медвежьей охоте и остались с глазу на глаз. Да… Он стоит там, где вы сейчас, Федор, я здесь, вот у этого столика, и у каждого из нас охотничий нож. «Государь! Нам с вами предстоит рукопашный бой…»
Тут он выходил на середину комнаты,
– Вот как это делается, милые мои детки!
Но зато какие страшные угрызения совести, какие муки испытывал Тартарен потом, когда он, надев ночной колпак, оставался один на один со своими мыслями перед стаканом сладкой воды, которую он обыкновенно пил на ночь, и когда чары Сониных синих глаз и тот хмель, что испаряли все эти отчаянные головы, были уже над ним не властны!
В самом деле, с кем он связался? До их царя ему никакого дела нет, и вообще все эти их истории его не касаются… А вдруг его в один прекрасный день схватят, посадят и выдадут московским властям?.. Все эти казаки, чтоб их, шутить не любят… В темноте и при горизонтальном положении фантазия Тартарена, и без того обладавшая непостижимой силой, разыгрывалась, и пред его мысленным взором, как на «складных картинках», которые ему показывали в детстве, проходили многообразные чудовищные пытки, которым его подвергнут: вот он, как Борис, в рудниках добывает ярь-медянку, работает по пояс в воде, весь организм у него подточен, отравлен. Он бежит, скрывается в окутанных снегом лесах, за ним гонятся татары с собаками, нарочно выдрессированными для охоты на людей. Он изнемогает от холода и голода, его хватают, вешают между двумя разбойниками, и перед казнью его напутствует поп с лоснящейся гривой, от которого разит водкой и тюленьим жиром, меж тем как в Тарасконе, в погожий воскресный день, при блеске солнца и звуках музыки, толпа, неблагодарная, изменчивая толпа подводит сияющего Костекальда к креслу П.К.А.
Под тягостным впечатлением одного из таких страшных снов у него вырвался крик отчаяния: «Ко мне, Безюке!..» – и он послал аптекарю конфиденциальное письмо, насквозь мокрое, ибо он потел от страха. Но стоило Соне крикнуть в окно всего-навсего: «Здравствуйте!» – и он вновь подпадал под ее обаяние, вновь испытывал мучительную нерешительность.
Как-то вечером он два часа подряд слушал в курзале волнующую музыку; когда же несчастный возвращался оттуда в отель, то позабыл всякую осторожность, и слова, которые он так долго в себе удерживал: «Я люблю вас, Соня!» – невольно слетели с его уст, в то время как рука его сжимала опиравшуюся на него Сонину руку. Соня не выразила удивления; при свете газовых фонарей, освещавших вход в отель, Тартарен заметил лишь, что она сильно побледнела.
– Что ж, меня надо заслужить!.. – сказала она с прелестной загадочной улыбкой, сверкнув своими белыми зубками.
Тартарен только хотел было ответить, поклясться, что совершит какое-нибудь преступное безумство, но в эту минуту к нему подошел служивший
– Вас там, наверху, спрашивают… – сказал он. – Какие-то господа… Вас разыскивают!
– Меня? Разыскивают?.. А, чтоб!.. Что им нужно?
И тут перед ним вырисовалась картина №1: Тартарена хватают и выдают… Разумеется, в глубине души он струсил, но показал себя истинным героем. Прежде всего он отскочил от Сони.
– Бегите, спасайтесь… – глухо произнес он.
Затем, гордо подняв голову, с решимостью во взоре, он, точно на эшафот, стал подниматься по лестнице, но тут его охватило столь сильное волнение, что ему пришлось держаться за перила.
Поднявшись, он заметил, что в глубине коридора, у дверей его номера, стоят какие-то люди, заглядывают в замочную скважину, стучат, зовут: «Эй, Тартарен!»
Он сделал несколько шагов вперед; во рту у него все пересохло, и он еле выговорил:
– Вы ко мне, господа?
– Ну да, конечно, к вам, дорогой президент!..
Маленький старичок, суетливый и сухонький, во всем сером, который, казалось, принес на своей куртке, на шляпе, на гетрах, на длинных отвисших усах всю пыль Городского круга, бросился к нашему герою на шею и потерся об его нежные, холеные щеки своей загрубевшей кожей, какая и должна была быть у каптенармуса в отставке.
– Бравида!.. Какими судьбами?.. И Экскурбаньес здесь!.. А это кто?..
В ответ раздалось блеянье:
– Э-это я, дорогой учи-и-итель!..
И тут, стуча по стене чем-то вроде длинной удочки, конец которой был обернут в серую бумагу, в клеенку и перевязан веревкой, выступил вперед аптекарский ученик.
– А, ба, да это Паскалон!.. Ну, поцелуемся, малыш!.. А это что у него такое?.. Да поставь же ты это куда-нибудь!..
– Бумагу… бумагу сними!.. – шептал командир.
Юнец проворно стащил обертку, и перед взором подавленного Тартарена развернулось тарасковское знамя.
Депутаты сняли шляпы.
– Дорогой президент! – торжественно и твердо произнес Бравида, хотя голос у него все-таки дрожал. – Вы просили знамя – мы вам его привезли. Вот!..
Глаза у президента стали большими и круглыми, как яблоки.
– Я? Просил знамя?..
– Как? Разве вы не просили?..
Фамилия «Безюке» все объяснила Тартарену.
– Ах да, кнэчно!.. – воскликнул он.
Он сразу все понял, сразу обо всем догадался и, тронутый невинной ложью аптекаря, попытавшегося воззвать к его чувству долга и к его чести, пробормотал, отдуваясь:
– Ах, друзья мои, как это хорошо! Какую услугу вы мне оказали!..
– Да здравствует прррезидэнт!.. – взвизгнул Паскалон, потрясая орифламмой59.
Тут раздался «гонг» Экскурбаньеса, и его воинственный клич! "Хо-хо-хо! Двайте шуметь!.." – докатился до подвального этажа. Во всех номерах отворились двери, в них просунулись головы любопытных, но, напуганные стягом, черными волосатыми людьми, которые махали руками и выкрикивали какие-то непонятные слова, тотчас же скрылись. Никогда еще в стенах мирного отеля «Юнгфрау» не было такого содома.
– Пойдемте ко мне, – почувствовав некоторую неловкость, предложил Тартарен.