Ташкентский роман

Афлатуни Сухбат

…Из тряпок, колышков, шнурков, сложенных вместе, сопряженных, явился мне человецкий образ. Хали-бали э, бали э! Вот так же из мяса, жил, костей возникло представление о Я. Когда рассматриваю их порознь, Прокричи мне в ухо хоть двадцать «хали э!» — Не вижу в них ничего, похожего на Я.

— А что такое «человецкий»? — грустно спросил Винаяка у лжепророка, оказавшегося

к тому же лжепоэтом.

— Это значит: не полностью человеческий, — милостиво объяснил новый знакомец и наконец нахлобучил себе на череп серую тряпку, которую все это время вертел в руках.

«А лотосы все-таки замерзли», — подумал вдруг уставший Винаяка. Он почувствовал сквозь толщу потолочной земли, как серый дождь наверху безжалостно переходит в ранний ноябрьский снег. Значит — сидеть ему в этом черном подземелье до весны, дышать коптящими огнями, слушать, не перебивая, местных пророков и серых витий. А ташкентская община, в которую он держал путь, на целую зиму останется без Сутры золотого блеска.

И все же — первый снег…

— Давайте поднимемся ненадолго наверх.

— Наверх?

Да, они будут играть в снежки и лепить из снега статую Пробужденного.

Вечером снег стал превращаться в воду. Ташкент вспенился жидкой глиной, в лужах на просевшем асфальте радужничали бензиновые цветы. Только на ветвях еще тяжелел снег, отчего кроны склонялись друг к другу и птицы могли ходить по деревьям, почти не пользуясь крыльями.

Со свадьбы возвращались в тишине, даже таксист попался неразговорчивый. Только дворники на лобовом стекле ритмично брюзжали на непогоду.

— Вы имели успех, — наконец сказала Лаги. — Когда начали жонглировать яблоками, я даже испугалась.

— Мой брат был известным человеком в цирке. Я вам еще расскажу о нем.

— Не думайте, мне действительно понравилось. И племянник у вас смешной. Имя красивое у него — Уриэль, правда?

Рафаэль хотел в ответ поцеловать Лаги ручку, но в этот момент Лаги поднесла ладони к лицу, сжав виски кончиками пальцев. Рафаэль отвернулся к грязному окну и стал насвистывать Папагену. В мокрой темноте проплыло иллюминированное пятно дворца раджи, окруженное волосатыми пальмами.

— Денег не будет, — подал голос таксист.

Рафаэль повернулся и не понял.

— От свиста — денег не будет, — объяснил шофер и строго посмотрел на Лаги, словно она должна была поддакнуть. Дворники с ненавистью заскребли стекло.

— А счастья? — спросил, раздражаясь, Рафаэль.

— Не надо… — улыбнулась Лаги и зачем-то легко погладила сиденье рядом с собой.

Дорогая Лаги-опа!

Как Ваши дела, как жизнь, как дома? У нас все нормально. Маджус поздоровел, поправился на два килограмма триста граммов, сегодня выходил во двор и играл там с бесхвостой кошкой. Я видел, как разные люди смотрят на него из окон, это было трогательно.

Еще раз прошу беречь себя. Мне кажется, сейчас Вам послана новая проверка. Так говорят в пещере. На этом прощаюсь, мои родители передают Вам приветы. С уважением и молитвой, Малик.

Через полчаса Малика благополучно забрала милиция. Били мало. Когда вели по улице, один милиционер даже заботливо смахнул с черных кудрей Малика сухой осенний листок.

ЮСУФ

…как мужчина, должен разобраться в себе.

Кипятильник в стеклянной банке обрастал пузырьками.

…стать подлинным человеком. Только не ненавидьте.

Юсуф

закрыл глаза. «Не ненавидьте». Он не мог представить Лаги ненавидящей. Она будет ждать, становясь от ожидания дальнозоркой. Стоять у ночного окна, чертить на пыльном подоконнике его имя.

Снова поднес керосиновую лампу к письму. В сарае, где ночевал Юсуф, был кипятильник и не было света. Керосиновую лампу подарил на время раис.

…доктор Блютнер мной доволен, но волнуется, что из-за бюрократии сюда не успеет прибыть его ассистент, чтобы оценить уникальность археологических находок, к которым я тоже имею отношение. Точка.

Юсуф выключил кипятильник, тишина. Вышел на воздух. Прислонился к нагретой за день глиняной стене. В сухом небе жухла половинка луны. Юсуф провел шершавой щекой по шершавой стене, потом, жадно глядя в желтое пятно на небе, тихо завыл.

Вдали задребезжали собаки.

Сплюнул в выжженные заросли полыни, вернулся к керосиновому свету, полному налетевших — как их там, по учебнику? Чешуйчатых или перепончатокрылых?

Доктор сейчас ночует у раиса, тоже, наверное, готовится пить чай. Запасы кофейного порошка, над которыми Доктор трясся, как над глиняными кусками будды, быстро закончились. Доктор мгновенно обмяк, потом притерпелся к зеленому чаю. Хотя между вкусом кофе, которым Юсуфа случайно угостили, и вкусом здешнего чая большой разницы не отмечалось. Оба напитка были одинаково солеными, из-за местной воды. А Доктор все ходил и думал о кофе. «Ну и копал бы себе где-нибудь в Бразилии!» — говорил на это профессор Савинский и слушал, как смеются подопечные. «А что, Профессор, вы бы и сами… покопать в Бразилии», — замечал кто-то, отсмеявшись. «Заладили — Бразилия», — весело ворчал Профессор. «А Профессор бы и в Бразилии будду откопал!» Вспышка спиртного веселья. В тот вечер за фанерной стенкой, разглядывая паутину на окне, Доктор жаловался Юсуфу, как единственно трезвому: «Мой бедный друг профессор Савинский…» Недопитый зеленый чай к утру испарялся, оставляя на стенках пиалы кристаллический налет.

Бритая голова склонилась над чаем; Юсуф следил, как с алюминиевого дна всплывают скомканные чаинки. Они напоминали обрывки древнего пергамента, вроде добытого когда-то Доктором, тогда просто доктором, у уйгуров. Правда, рядом лежало более близкое сравнение — серые клочья недописанного письма.

Маленькими сильными ладонями Юсуф поит себя чаем. Скоро он уснет, вместе с чаем в молодой утробе, — уснет бездонным сном лжеца. Юсуф объяснял себе, что хорошо спит от ежедневного труда. От свежего воздуха пустыни. Из всех причин выбрать самую утешительную. Проверить, надежно ли спрятан паспорт Лаги, и пообещать себе, уже при погашенном свете, завтра все-таки досочинить это вечное письмо.

Время ночи, когда Юсуф разговаривает во сне, еще не наступило. Через неделю раскопки на Маджнун-кале приедут снимать на телевизор. Юсуф ждал этого даже во сне.

Сквозь дырявую крышу на безумца просачивалась луна, освещая островок бритого лба и мякоть раскрытой ладони, полную тупиковых линий жизни и любви. На крыше сидел маленький дракон и деловито облизывал тонким язычком пыльные крылья.

Через неделю отцовский дом был прибран, остался только сарай. Конец сентября выдался тихим, с базаров несли охапки хризантем. В университете Лаги восстановили, санскрит был торопливо сдан, по этому случаю Лаги пошла в кино. Возвращаясь с каким-то прыщавым провожатым, много думала о Султане, потом о Юсуфе и Малике.