Татьяна Тарханова
Шрифт:
— Стало быть, решил в городе оставаться...
— Как видишь, Петр Петрович.
— Ну что же, правильно решил. Своими руками комбинат построил, квалификацию имеешь, на производстве человек ты нужный.
— А я ведь чуть не вернулся в Пухляки.
— И это было бы правильно.
— Не пойму я тебя, Петр Петрович... И то правильно, и это правильно.
— Самое важное, где бы человек ни был, чтобы с душой работал... А без души не нужен ты ни городу, ни деревне.
Игнат не воспринял эти слова ни как оправдание своего прошлого, ни как предупреждение на будущее. Ему даже показалось, что Одинцов вдруг перестал его понимать. А ведь еще недавно видел насквозь.
Вернувшись
— Ты знаешь, кто наш Матвей? Студент!
— То есть как студент? — не понял Игнат.
— Посылают учиться в институт, — сказал Матвей, — на экономиста... Срочный набор.
Они посидели еще немного, поговорили о делах комбината, и Матвей поднялся. Игнат крепко обнял его, поцеловал.
— Кто знает, придется ли еще свидеться? Но ты, Матвей, вот что помни: ты мне вроде как сын. И ежели будет трудно или помочь чем потребуется — ко мне иди. Как к отцу.
Не успел Игнат раскрыть свою душу перед Матвеем. И пришел со своей болью к Лизавете. Не мог не прийти, хотя почти не сомневался: не поймет она его. Она не поняла. Она только пожалела:
— Игнатушка, родной ты мой. Ну, подумаешь, лошадь свою взял. Не чужую увел. Не деньги украл. Вон, погляди-ка, базарный комендант какой себе дом отгрохал, и ничего! Совестью не тревожится.
— Да что мне твой комендант! Ему не укради — он уважать себя не будет.
— Да забудь ты обо всем. Иль Ефремов лучше тебя? А Чухарев? А уж про Князева и вспоминать не хочу.
— Я комбинатом живу.
— А ты домом живи. Слава богу, не беглец, никого бояться не надо. И не тревожь ты сам себя, Игнатушка.
Она его жалела, а ему меньше всего нужна была жалость. И он ничего ей не ответил.
Однажды, уже весной, возвращаясь с работы, он услыхал во дворе ругань. Шумела Лизавета. Она стояла у земляничной грядки и, потрясая кулаками, грозила кому-то через забор:
— Развели кур, так следите сами, чтобы они по чужим огородам не ходили.
— Ноги ломать чужой живности — такого права нет, — кричали с другой стороны.
— Полезут — всех перебью.
Она увидела Игната и с плачем бросилась к нему.
— Смотри, всю землянику вскопали, проклятые. Долго ли будем терпеть эту скобариху? Сама, кроме картошки, ничего вырастить не может и людям все портит.
«Скобарихой» была жена комбинатского горнового. С ним Игнат хоть и не знался особенно, но ссориться тоже не хотел. Не в ладах жить с соседями — что хуже? Как мог, успокоил Лизавету и тайком от нее заплатил за покалеченную пеструху. И весь день у него было такое чувство, словно это он гонял чужую курицу, ругался с соседкой, шумел во всю улицу. Дом был большой, а ему не хватало воздуха. Казалось, все заполнено вещами Лизаветы, ее разговорами об огороде и базарных ценах, запахом укропа, огуречного рассола и смородинного листа, который исходил от нее и вызывал уже не ощущение запаха полей и лугов, а досаду.
Вечером его видели пьяным. Он шел по Раздолью, покачиваясь и громко разговаривая с самим собой:
— Нет, что ни говори, а бабы умнее нашего брата мужика. Ты, говорит она мне, домом живи! И правильно говорит... Одно расстройство... А что значит умеючи жить? Ничего не помнить! Не тревожит жена-покойница? Не тревожит. А почему? Забыл. И невестка — ау, забыта! Вот Ваську не забыл... Что неизвестно — то тревожит... Но Пухляки надо забыть! Туда нет дороги, и чтоб оттуда ни следа... Домом жить надо, домом...
Жизнь, как показалось Игнату, наступила без тревог и волнений. Что ему беспокоиться? Он уже не беглец! Хотелось как-то по-особому, во всей полноте ощутить эту новую жизнь, которая пришла в его дом. Видеть Лизавету
Игнат по-прежнему хорошо работал на ремонте и монтаже оборудования. Но там, в цехах, не было такого желанного для него покоя, и он с нетерпением ждал гудка, чтобы принять душ и, сняв с себя дневную усталость, поскорее попасть домой. Часок сна, чай и газета за вечерним столом, а потом, как бы возвращаясь в далекую, почти забытую, как детство, деревенскую жизнь, он присаживался на низкий, перетянутый сверху ремнями табурет и подшивал валенки себе, Лизавете, Танюшке. Даже в огородных делах Лизаветы Игнат находил интерес. Он смастерил маленькую настольную сортировку-веялку, через которую пропускались предназначенные для продажи всякие овощные семена, которые, как уверяла Лизавета, были особого, выведенного ею сорта. Случалось, что по вечерам к нему наведывался Одинцов. Но Одинцова он стал избегать. Ведь все разговоры с ним были о деревне, о делах комбината, о политике, а все это ничего, кроме расстройства, не приносило.
Игнат предпочитал оставаться наедине с собой, наблюдать, как хлопочет Лизавета, или болтать о всяких пустяках с Татьяной. На его глазах поднимался маленький человечек, кровь от крови его сына, а значит, и его кровь, и он готов был всеми силами оберегать этого человечка от бед, восторгаться им и даже баловать его, хотя понимал, что от баловства мало пользы. Как всякий крестьянин, он, конечно, предпочел бы иметь не внучку, а внука. Но это ничуть не поколебало его любовь к Татьяне. Она вошла в его жизнь, и без нее он уже не представлял себе свое существование. И его любовь к ней была глубже и нежней, чем когда-то к маленькому Василию. Любовь к внукам сильнее, чем к сыновьям. Любовь к внукам уже не знает соперников, и мы сами отдаем ей все наше сердце. И не думайте, что дети не замечают, не понимают этой любви. Они видят ее в наших глазах, слышат в голосе, ощущают в наших руках. И на любовь отвечают любовью. Нежной и по-детски глубокой.
На комбинате, в старой прессовой, бригада монтажников устанавливала новое оборудование. Игнат нередко задерживался в цехе до поздней ночи. Он уходил на работу, когда Танюшка еще спала, и возвращался, когда она уже спала. Девочка скучала и часто выходила за калитку, чтобы посмотреть, не идет ли отец.
— Не бегай на улицу, — кричала ей со двора Лизавета.
— А я не бегаю, я только смотрю, — отвечала Татьяна и через час опять оказывалась за калиткой.
Вечерело, когда Татьяна снова выглянула на улицу и увидела отца. Но почему он прошел мимо? Прошел отвернувшись, словно обиделся на нее. Она только и видела его крутую спину, на которой так привыкла ездить верхом, и бороду, где можно спрятать руки, как в траве. А может быть, он не заметил, как прошел мимо дома, или заблудился? Долго ли: вечер, уже темнеет, а он без очков. Ведь сам говорил, что без очков у него разбегаются буковки. И дома разбежались.
Татьяна решила прийти на помощь отцу и, когда тот свернул за угол, поспешила за ним. Нет, она, к своей беде, не потеряла его из виду. Шел он, и она за ним. А может быть, отец идет на работу? Тем лучше. Она его догонит, и он возьмет ее с собой. И на комбинате он ей все покажет и всем будет говорить: «А со мной моя дочка Танюшка Тарханова». Она догнала его уже в городе и только тут с удивлением обнаружила, что приняла за отца незнакомого, совсем чужого дядю. Но где она, как найти обратно дорогу?.. Татьяне стало страшно, наплывала темнота неведомой улицы, и она побежала в ту сторону, где, как ей казалось, был ее дом. Неожиданно ее окликнули: