Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
— Вы намерены встретиться с господами Дидро и Вольтером? — интересуется король. — Да, это гениальные философы, которым я сам многим обязан. С Вольтером, например, меня связывает личная дружба в течение многих лет. Одна переписка с ним способна заменить чтение многих сотен книг. Ваше сиятельство не будет возражать, если я сегодня же напишу моему фернейскому другу о вашем намерении его посетить? О, фернейский старец, украшение нашего просвещённого века, будет в великом восторге от встречи с такой умнейшей женщиной!
Она поражает каждого, кто с ней говорит, раскованностью и оригинальностью суждений, легко и просто, даже с каким-то присущим
В Вене, на обеде у австрийского канцлера Кауница, она вдруг не соглашается, казалось, с таким лестным для каждого русского замечанием, что Пётр Великий был первым создателем России. Это он сблизил Россию с Европой, а до этого якобы такой страны не знал никто.
— И вы в это верите? — возразила гостья. — Тогда вам в самом деле неизвестно, что ещё четыреста лет назад, когда к нам пришёл Батый, у нас стояли церкви, украшенные мозаикой, какой не знали многие европейские страны. Такая великая империя, имеющая нессякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет.
Лондон. Париж. Всюду новые знакомые, новые впечатления. Всюду приёмы на высоком уровне и умные разговоры. И всюду она настороже, — то, что она сегодня произнесёт здесь, в каком-нибудь салоне, где собираются знаменитости, через несколько дней станет известно в Петербурге.
Нет, она не собирается говорить ничего лишнего. И особенно того, что может выставить императрицу Екатерину Вторую в невыгодном свете. Напротив, каждое её слово о ней — восхищение её умом и её выдающимися талантами. То, что произошло между ними, это сугубо личное, и никто никогда не услышит от неё ни слова осуждения той, с кем они когда-то были душа в душу. Теперь же её цель — обратить внимание европейцев на те большие перемены, что становятся уделом её отечества. И во главе этих перемен — поистине просвещённая государыня.
Сколько дней и ночей, начиная почти что с детских лет, её сердечными, её самыми умными собеседниками были книги! И почти никогда — живые люди. Исключая конечно же Ивана Ивановича Шувалова, а затем великую княгиню, потом императрицу Екатерину Алексеевну. Только им она могла поверять свои мысли и чувства, навеянные прочитанным, только у них, если надо, испросить совета, как узнанное из книг применить в жизни. И вот пред нею те, кто сам сочинял эти книги, кто когда-то заронил в её ум и сердце свои величайшие открытия.
Пятидесятисемилетний Дидро очарован русской княгиней. И она — этим излучающим невиданный свет гением. Вот как они запишут свои впечатления друг о друге по самым свежим следам.
«Княгиня Дашкова — русская душой и телом... Она отнюдь не красавица, с открытым и высоким лбом, пухлыми щеками, глубоко сидящими глазами, не большими и не маленькими, с чёрными бровями и волосами, несколько приплюснутым носом, крупным ртом, крутой и прямой шеей, высокой грудью, полная — она далека от образа обольстительницы. Стан у неё неправильный, несколько сутулый. В её движениях много живости, но нет грации... Печальная жизнь отразилась на её внешности и расстроила здоровье. В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней».
И далее, самое, наверное, существенное для него, философа и писателя: «...Это серьёзный характер. По-французски она изъясняется совершенно свободно. Она не говорит
И — её впечатления о великом человеке: «Наши беседы начинались во время обеда и длились иногда до двух-трёх часов ночи... Добродетель и правда были двигателями всех его поступков, общественное благо было его страстной и постоянной целью...»
Уже позже, посетив Петербург по приглашению Екатерины Второй, Дени Дидро, обласканный ею, тем не менее, вероятно, многое узнал о судьбе своей давней парижской собеседницы. Она к тому времени уже вернулась домой, жила под Москвою, однако не имела возможности приехать повидаться вновь со своим великим знакомым. Она всё ещё продолжала и здесь, в отечестве, вести жизнь изгнанницы. И Дидро не мог не задуматься о её судьбе: «Вы спросите, в чём причина её опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради неё, государыня представила себе, на что она может отважиться против неё; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в Сенате, а может быть, она была возмущена тем, что у её подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..»
Екатерина Романовна тяжело переживала всё, что с нею сотворила судьба. Но переживала, стиснув зубы, ни словом, ни намёком не выдав своих чувств никому из посторонних. Знала, что всё может дойти до той, которая была когда-то другом? Во всяком случае была совершенно уверена в одном: сведения о том, как она будет вести себя за границею, непременно дойдут до Петербурга. Разве не так было с Шуваловым? Только всё, о чём говорили, что делали за рубежами отечества эти двое изгнанников, они делали не напоказ и не в угоду лишь той, что ревностно следила за ними из Петербурга. Вдали от отечества эти двое оставались и там такими, какими были всегда у себя дома, — честными, прямыми, служившими одной лишь добродетели.
Впрочем, княгиня Дашкова оставалась женщиною впечатлительной, чувственной, невзирая ни на что, верной своей ранней, ещё юношеской привязанности. И потому те, кто встречался с нею за границею, веря в её открытость, не могли не передать в своих письмах русской императрице о том прекрасном впечатлении, которое оставляла русская княгиня.
К примеру, Вольтер так описывал Екатерине Второй своё свидание с русской гостьей: «Прежде всего должен вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза её оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами».