Татьянин день. Иван Шувалов

Когинов Юрий Иванович

А что же Иван Иванович Шувалов, в чём проявилась его роль главного куратора, а по существу, и создателя Московского университета? Нам уже известно, как Ломоносов, создавая свою фабрику, с головою окунулся в её заботы и даже чуть ли не оставил Санкт-Петербург, чтобы поселиться в Усть-Рудице.

Объективности ради признаем, что надолго оставить Академию он не мог. Вспомним, какой разнос учинил ему Шумахер, а затем и сам президент Разумовский, когда обнаружилось, что он нарушил приказание и, по сути, на свой страх и риск уехал по делам фабрики в Москву. Поездки в Усть-Рудицу, по существу, не требовали специальных отпусков, — Ораниенбаум находится, как известно, невдалеке от Петербурга. И к тому же стекольное и мозаичное дело входило в план работ Ломоносова

как члена Академии.

Университет создавался в Москве. Но предприятие это сразу, как о том свидетельствует указ императрицы, было означено делом вседержавным, общероссийским. Потому только смотрение за приведением в порядок учебного корпуса было поручено не какому-то обычному, как бы мы сказали теперь, прорабу или даже московскому губернатору, а самому генерал-прокурору Сената! И широчайшими правами сразу же был наделён директор Аргамаков, коий по любой нужде — покупка ли книг для библиотеки или физических приборов — тут же самолично сносился с Сенатом. Имелась при этом необходимость, чтобы ещё и императорская власть неотрывно присутствовала на стройке возле Куретных ворот, они же ещё, как помним, и Воскресенские?

Высшая власть, в руках которой собирались все нити того огромного дела, находилась там, где ей и следовало располагаться, — в столице. И её выразителем в создании Московского университета, как следом за тем и во многих иных делах, являлся Иван Иванович Шувалов. И находился он именно в самом главном тогда месте — у вершины власти, которая одна только своим авторитетом и могуществом была в состоянии успешно довести до конца начатое дело.

Михаил Васильевич Ломоносов определил университет как пашню, а тех, кто будет на пашне сей произрастать и давать урожаи, — как семена. Пашня, как видим, худо-бедно, но взрыхлялась. Но семена! Откуда их было взять, если только через три или четыре года гимназии могли обеспечить университет студентами?

Единственным источником, откуда университет мог почерпнуть первых студентов, являлась Славяно-греко-латинская академия в Москве и семинарии в нескольких городах России. Слов нет, вся система преподавания в этих учебных заведениях была проникнута средневековой схоластикою. Однако учащиеся неплохо знали славянский и латинский языки, греческую и римскую литературу. Именно сии основы наук из Славяно-греко-латинской академии взял с собою в дорогу к большой науке Ломоносов.

Необходимо было высочайшее обращение светской власти к иерархам власти духовной, чтобы она, исходя из нужд и блага всея России, поделилась взращёнными ею семенами знаний. И Шувалов направляет доношение в Синод, в коем говорится: «Учреждающему императорскому Московскому университету потребно некоторое число учеников, которые в латинском языке и в знаниях классических авторов имели искусство: чтоб тем скорее приступить к наукам можно было. А как известно, что в Новгороде, в Троицкой лавре, в Александро-Невском и Иконоспасском монастырях старанием духовных властей при семинариях находится их довольное число: того ради не угодно ли будет... для общей пользы повелеть из всех вышепоказанных мест достойных учеников для скорейших и полезнейших успехов императорского Московского университета уволить, сколько рассудить изволит».

Следовало составить подробную ведомость всех подвластных Синоду учеников, коих набралось около восьмисот. Требовалось отобрать для начала не более трёх или четырёх десятков наилучших, и Синод вынес своё решение: «Для надлежащего в оный университет определения отослать из Московской Академии из обучающихся ныне в риторике и философии студентов жития и состояния доброго и к наукам понятных и способных — шесть, да из семинарий, из таковых же в риторике и философии обучающихся и такого же жития и состояния доброго и понятных и способных... из Новгородской — трёх, из Псковской и из Крутицкой — по два, из Белгородской — двух, из Нижегородской — двух, из Смоленской — двух, из Вологодской — трёх, из Тверской — двух, из Святотроицкой Сергиевой лавры — шесть. Всего тридцать человек... без всякой отмены и без замедления и притом дать

им надлежащее число подвод и на дорожной, смотря по расстоянию от того места до Москвы, проезд без излишества и без оскудения... на щет вышеупомянутого Университета».

Указ Синода был немедленно разослан на места, и Славяно-греко-латинская академия направила в Московский университет шесть своих учеников: сыновей московских священников Семёна Герасимова (будущего профессора С. Г.Зыбелина), Петра Семёнова и Василия Троепольского, сыновей умерших дьяконов Данилу Яковлева и Петра Дмитриева (будущего профессора П. Д. Вениаминова) и сына пономаря Ивана Алексеева.

Со всех сторон в Петербург, к Шувалову, стекались рапорты. Крутицкая семинария сообщила о направлении в университет своих воспитанников Иллариона Мусатова и Ивана Ильина, новгородская консистория — о выделении в студенты Вукола Петрова, Ильи Федулова и Ивана Артемьева, нижегородский архиерей доносил, что поехали в Москву сын дьячка Сергей Фёдоров и сын попа Фёдор Иванов...

Итак — со всех концов России сошлось в первопрестольной без малого три десятка вчерашних семинаристов, а ныне первых студентов. Но следовало ещё найти тех, кто станет учить. Первые профессора сыскались тут же, под боком, в столичной Академии — Николай Никитич Поповский и Антон Алексеевич Барсов. Особенно Шувалов обрадовался Поповскому. Он был очень молод — ещё не исполнилось тридцати, но уже подавал большие надежды в поэзии как ученик Ломоносова. Он сам писал стихи, и очень недурные, как уже не раз убеждался Иван Иванович. И было приятно, что этот одарённый человек станет первым, по сути дела, русским профессором первого русского университета. Его утвердили на должность руководителя кафедры элоквенции, как именовался предмет русской словесности, но Николай Никитич открыл своё поприще в Москве чтением блестящей философской лекции.

Где брать остальных? Сомнений быть не могло — кафедры следовало занять отечественными преподавателями. Но таковых, знающих кроме родного языка ещё и научный предмет, пока что не оказалось. Учить же следовало настоящим наукам, дабы семена показывали на пашне отменные всходы.

Пришлось обратиться к светилам иноземным, коих пристрастно отбирал самолично Иван Шувалов и коим самолично же послал приглашения. Так, из Тюбингенского университета был приглашён Иоганн Матиас Шаден, венгр по происхождению, магистр философии, из Штутгарта — профессор Иоганн Генрих Фроманн. Ему было поручено чтение лекций по логике. Рассматривались и московские учителя, в основном на преподавание языков — современных и древних, благо и Славяно-греко-латинская академия уже имела их сложившийся подбор. Каждого кандидата Шувалов апробировал лично, так сказать, с подачи, или лучше — по рекомендации директора университета Аргамакова.

Наконец настал черёд подписать указ.

— Пометим указ сей первым днём нового, одна тысяча семьсот пятьдесят пятого года — сиречь первым генваря месяца? — Елизавета взяла в пальцы перо и обмакнула его в склянку с чернилами. — Тебе, Ванюша, как куратору сего храма учения пристало в этом деле руководить мною, даром что я — государыня.

И, не пряча воодушевления, отразившегося в живых серо-зелёных глазах, посмотрела на Ивана Шувалова, склонившегося над листами уже давно заготовленного указа.

— Элиз, — вспыхнуло разом его лицо так идущим к нему румянцем, — коли ты доверяешь мне право назначить сей знаменательный день, пометь свой указ двенадцатым днём января месяца.

— Что так, Ванюша? Какое-нибудь действо, тебе особенно дорогое, значится под сей датой?

— Ты правильно угадала. То день Святой Великомученицы Татьяны. Моей матушки, как тебе ведомо, Татьяны Семёновны именинный день. Так пусть дорогой моему сердцу указ твоего императорского величества станет подарком той, что, оставшись рано без опоры мужа, помогла мне получить знания, так сгодившиеся в моей жизни. Знания, как следует из твоего, Элиз, указа, — это свет. Так пусть он озарит своим сиянием и ту, коей я за всё её доброе тож хочу ответить добром.