Татьянин день
Шрифт:
...ублюдки...
– Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.
– Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.
– У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.
– Рассказывайте о приеме у Тито.
...Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче... Может быть, он с ними против Тито...
Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.
– А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?
Про
– Нет, никогда.
– И лицо его вам не показалось знакомым?
– Нет.
– А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице "Москва" во время войны?
– Очень много.
– Нет, не фронтовиков.
– Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.
– Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.
– Я не помню.
– Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?
– Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.
– И вы не помните, кому вы дали пощечину?
– Нет, не помню.
– Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
...как осмыслить, что сейчас говорил Соколов... он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал... что же, значит, в номере у нас тогда был Абакумов... был эпизод с каким-то полковником, я рассказала о нем Борису: тетя Варя была в спальне, этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала, и в прихожей он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину... неужели это был Абакумов... поэтому лицо его показалось мне знакомым, поэтому он хотел понять, узнаю ли я его... Соколов же просто намекал, что они, гэбэшники, тогда уже были в Москве... но откуда об этой пощечине могут знать Соколов и Комаров... Комаров пришел именно к этому допросу... не мог же Абакумов приказать им, подчиненным, расспрашивать меня об этом... почему молчат о Берии... может быть, Берия приказал меня арестовать... откуда Соколов и Комаров могут знать о пощечине, ведь никто о ней, кроме Бориса, не знает... Господи, помоги не сойти с ума, не потонуть в этой тине. Рукой же Абакумова написана записка о моем аресте... неужели может быть такая месть... заслать меня в лагерь... так мучить...
Той ночью мне дали немного поспать, проснуться не могу, и надзирательница будит меня, стуча ключом над головой по бляхе от ремня, конечно, это не садизм Соколова, а пытка сном. От сидения круглыми сутками в камере и у Соколова ноги - как колоды, ходить по камере нет сил, есть тоже не могу, насильно вталкиваю в себя две ложки каши... тупею... неужели сейчас там, за стенами Лубянки, спокойно проходят люди... не зная, что здесь творится...
Отбой. Допрос.
– Кем до революции был ваш отец?
– Офицером.
– Каким? Где служил?
– Не знаю, я тогда только родилась.
– Вы прекрасно знаете, что ваш отец служил в полиции и был ни больше ни меньше приставом и ни больше ни меньше Мясницкого участка, где мы с
– Что такое пристав, это как у нас начальник милиции?!
– Ишь ты! Догадалась.
...если Папа действительно служил в полиции и были такие офицеры, как Папа, поэтому и произошла эта дурацкая революция...
– Мой Папа - прекрасный, добрый, честный и стрелять в людей не мог.
Соколов что-то читает и читает, моя тетрадь небольшая, письма он все прочел, неужели столько доносов...
– А кем был ваш дед по линии отца?
– Я не знаю.
– А мы знаем, учителем, и все тетки тоже учительницы, а вот отец в полицию подался! А какое отношение вы имели к фамилии Победоносцевых?
...это Бабины знакомые или дальние родственники по Петербургу...
– Я не знаю, кто это.
– А самые махровые реакционеры государства Российского! И какое же отношение вы имеете к этой реакции?
– Никакого.
– А как же они жили у вас, когда приезжали из Петрограда хлопотать к товарищу Ленину о спасении своего последнего отпрыска от расстрела?
– Я этого знать не могу, я при жизни Ленина была совсем маленькой.
...Ядя! Только она могла сказать об этом, нам было лет по десять, когда Победоносцевы приезжали. Зачем, зачем она все это говорит, здесь же все могут превратить в вину, значит, она арестована, значит, голос в подвале был ее, как я о ней забыла, ведь с ее трусостью она все что угодно может наговорить...
– А что эта ваша Ядя, сестра, или подруга, или приживалка?
– Школьная подруга, как родная.
– Ох и дура же вы! Как же вы могли терпеть в доме приживалку, вы вроде трудились, а она в это время блаженствовала, ничего не делала?
– Ядя помогала в доме.
– Ну не смешите, это при вашей-то маме, да еще при экономке, да еще при домработнице? Ха! Она не потела от работы.
Тот, который часто усаживается в углу и иногда подолгу сидит, - сегодня с начала допроса:
– А из ваших родственников в органах никто не работает?
– Может быть, родственников Горбатова?
– Нет, именно ваших родственников.
И вырвалось:
– Это невозможно!
– Да что ты говоришь! Ишь ты! Брезгуешь нами! А хочешь, мы тебя ...? Вот и открыла свою антисоветскую душонку! Ну, давай, говори! Высказывайся! Вот и свидетель есть! Вот мы тебя сейчас в стоячий карцер и замурыжим, чтобы не оскорбляла представителей при исполнении служебных обязанностей!
Они засмеялись.
– Так значит, здесь ваши родственники не работают и работать не могут?
Они переглянулись.
– А ведь вам в Ташкенте предлагали у нас работать! Что, тоже "невероятно"?! Брезгуете! Презираете нас! А я бы вас припер к стенке! Я бы вас заставил работать на нас, эдакую честную птичку, недотрогу! Интересно, какая бы из тебя вышла стукачка, какие доносы ты бы писала...
...сколько будет длиться это глумление, не могу больше!..
Тот, в углу, встал и вышел. Меня увели, тащусь по коридорам.