Тауэр, зоопарк и черепаха

Стюарт Джулия

Спустя несколько минут живот бифитера в очередной раз свело судорогой — когда жена внезапно переключилась с его странного увлечения на многочисленные неудобства жизни в крепости. Она начала с крыши Соляной башни, ставшей весьма жалкой заменой ее обожаемому садику в их доме в Кэтфорде, который теперь занимали презренные квартиросъемщики. Потом она заговорила о слухах, распространившихся по музейному комплексу со скоростью пожара. И под конец упомянула об унылых звуках, которые наполняют их дом, служивший во времена правления Елизаветы Первой тюрьмой для многих католических священников, звуках, которые они оба якобы не замечали, притворяясь ради Милона.

На минуту Бальтазар Джонс перестал слушать, потому что слышал эти излияния бесчисленное множество

раз, и взялся за нож и вилку. Но внезапно его жена заговорила о совершенно новой обиде, что привлекло его внимание. Несмотря на стойкое отвращение к итальянской еде, которое Бальтазар приписывал исторически оправданному недоверию греков к итальянцам, Геба вдруг заявила:

— Все, чего я хочу в этой жизни, — это заказать пиццу на дом!

Он промолчал, поскольку никак не мог отрицать, что они проживают по адресу, который водители такси, мастера по починке стиральных машин, разносчики газет и все без исключения должностные лица, когда-либо дававшие им для заполнения какой-либо бланк, считают вымышленным.

Он отставил тарелку и поднял на жену глаза цвета светлого опала, которые все, кто их видел, никогда уже не забывали.

— Где еще ты могла бы жить, окруженная девятью веками истории? — спросил он.

Она скрестила руки на груди.

— В Греции — где угодно, — ответила она. — И веков было бы гораздо больше.

— Кажется, ты не понимаешь, насколько мне повезло с этой работой.

— Везет тому, кто сажает камни, а выкапывает картошку, — отрезала она, обнаруживая мистицизм, свойственный всем грекам.

После чего занялась тем, что стала превращать в руины остатки их былых отношений. Бальтазар Джонс ответил тем же и тоже зажег фонарь, выискивая древние обиды. К тому времени, как они вышли из-за стола, не осталось ни одного темного угла и все до единого изъяны их пошатнувшейся любви были выставлены на свет дождливого утра.

Геба Джонс поднялась в спальню по винтовой лестнице, и шаг у нее был злой и стремительный. Одеваясь, чтобы идти на работу, она с сожалением вспоминала о том, как сама помогла мужу заполучить место в Тауэре после краха его второй карьеры. В армии он считался мастером стежка, перешивавшим пышные аксельбанты гвардейских пехотинцев, и потому, когда он вышел в отставку, им обоим казалось естественным, что он станет портным. Он решил было взять в аренду какое-нибудь помещение, но жена, помня о еще не выплаченной ипотеке, предостерегла: «По одежке протягивай ножки». Тогда он освободил гостиную в их доме с террасой, в Кэтфорде, установил там рабочий стол, за которым потом и восседал, с сантиметровой лентой на шее — эту ленту надевал с таким благоговением, с каким священнослужитель надевает столу.

Через год, после двадцати лет их бесплодного супружества, на свет появился Милон. Пока Геба была на работе, им занимался Бальтазар Джонс. В паузах между заказчиками он ставил на свой стол плетеную люльку с ребенком, придвигал стул и рассказывал сыну все, что знал о жизни. Он объяснял, как тот должен будет учиться в школе, «иначе вырастешь таким же балбесом, как твой отец». Доложил, как сыну повезло родиться в семье, где есть самая старая черепаха на свете. «Тебе придется ухаживать за Миссис Кук, когда мы с матерью станем старые и впадем в маразм, к чему у нас, судя по твоим дедушкам и бабушкам, наследственная предрасположенность», — говорил он, подтыкая Милону одеяльце. Знал младенец и то, что ни одно счастье в мире не сравнится со счастьем быть сыном Гебы Джонс. «Мне жаль мужчин, которые женаты не на ней», — признавался Бальтазар Джонс. Милон слушал, ни на секунду не сводя с отца темных глаз и продолжая сосать пальцы на ногах.

Сначала казалось, что Бальтазар Джонс принял верное решение, занявшись пошивом мужской одежды. Но понемногу в их дом, где в палисаднике над крышей скворечника развевался греческий флаг, приходило все меньше и меньше заказчиков. Одни перестали приходить раньше, потому что их раздражала необходимость ждать, пока Бальтазар Джон менял подгузники. Другие отказались от его услуг

позже, усмотрев прямую связь между слишком короткими брючинами и ребенком, носившимся по дому, потому что любящий отец не желал отправлять его в детский сад. А когда Милон наконец пошел в школу и Бальтазар Джонс нашел себе новых клиентов, редко приходили второй раз, непривыкшие к грубому прямодушию бывшего солдата.

Когда Бальтазар Джонс осознал, насколько шатко их финансовое положение, он задумался над тем, чем же зарабатывают себе на жизнь другие. Он вспомнил времена, когда стоял на посту в лондонском Тауэре, вспомнил бифитеров в роскошных униформах, их славное звание Йоменской стражи Ее Королевского Величества. Туда брали как раз вышедших в отставку унтер-офицеров армии ее величества, причем тех, кто отслужил без нареканий не менее двадцати двух лет. Бальтазар Джонс отвечал обоим условиям и потому заполнил анкету и отправил ее по почте. Через четыре месяца ему пришло письмо, в котором сообщалось, что есть вакантная должность, ранее подразумевавшая охрану (и пытки) заключенных, но с викторианских времен сведенная к обязанностям экскурсовода.

Геба Джонс, зарабатывавшая весьма скромно, понимала, что их сбережений никак не хватит на то, чтобы дать сыну университетское образование, о чем они оба мечтали. Отмахнувшись от тревожного предчувствия, камнем сдавливавшего грудь, она легко приняла слова мужа о том, что им придется жить в Тауэре. «Какая женщина не мечтает жить в замке», — солгала она, не отвлекаясь от кухонной плиты.

Когда Бальтазар Джонс узнал, что она никогда не бывала в знаменитом музее, он спросил, как такое вообще возможно, учитывая, что она все детство провела в Лондоне. Геба ответила, что однажды ее родители сводили ее и трех ее сестер в Британский музей смотреть мраморы Элджина. И там мистер и миссис Грамматикос, стоя перед греческими рельефами, украденными англичанами, рыдали так громко и безутешно, что их семье запретили вход в музей на всю жизнь. Родители в ответ наотрез отказались посещать любые британские достопримечательности, а Геба Джонс, став взрослой, из солидарности поддержала семейный бойкот.

Бальтазар Джонс заметил — на тот случай, если жене об этом неизвестно, — что лондонский Тауэр — это не только королевский дворец и крепость, когда-то он служил еще и тюрьмой для государственных преступников, видел множество казней, и многие верят, будто там до сих пор обитают привидения. Однако Геба Джонс в ответ просто скрылась в садовом сарае, откуда вернулась с шезлонгом в белую и синюю полоску. Она села и выудила из хозяйственной сумки путеводитель по Тауэру, который купила, чтобы подготовить мужа к собеседованию. С безжалостностью артиллериста-наводчика она принялась выстреливать вопросами в человека, который завалил экзамен по истории за пятый класс, написав такую работу, что потрясенная преподавательница забрала ее себе, чтобы перечитывать и поднимать настроение во время жесточайших приступов депрессии. Геба Джонс палила из всех орудий, пока ее муж метался по газону и чесал затылок в поисках ответов в пустом скворечнике своей головы.

Геба Джонс приняла решение и следовала ему абсолютно. Она могла позвонить с работы Бальтазару Джонсу не ради того, чтобы спросить, чего он хочет на ужин, а чтобы узнать, как звали женщину, которую в тринадцатом столетии заключили в Тауэр за то, что она отвергла ухаживания Иоанна Первого и которую тот отравил, послав ей яйцо. Геба могла, вернувшись с работы, спросить с порога не о том, как муж провел день, а в какой из башен Тауэра герцога Кларенса утопили в бочке его любимой мальвазии. Ночью, еще не остыв от любви, она поднимала голову с его груди и требовала не любовных признаний, а ответа на вопрос, как звали вора, который в семнадцатом веке сумел украсть сокровища Короны и дойти с ними до тауэрского причала. К тому времени, как Бальтазара Джонса приняли на работу, его мозг был совершенно расстроен избытком знаний из английской истории, и в итоге у него развилось маниакальное пристрастие к этому предмету, отравлявшее ему жизнь до конца дней.