Таверна «El Capitan» и ее обитатели
Шрифт:
Потому мои эксперименты с солением здесь семги, форели и подкопчением скумбрии приравнивались им, моим мужем, к хождению по воде или исцелению возложением рук.
Брак стал прочен, как никогда. Теперь мы уже вдвоем недоумевали, почему испанцы не умеют солить рыбу.
Но апофеозом испанских мечтаний, эдакой Джомолунгмой, стала наша селедка. Из бочки. В одном русском магазине.
Ее вначале у меня просят. Ритуал. Жалобно повизгивая. Крутя беззащитным хвостом. Переминаясь на толстых лапах. Умильно заглядывая в глаза. Одновременно скорбя от необходимости мечтаний и захлебываясь слюной предвкушения.
Селедка
Все. Бери его, испанца, тепленького, спеленывай куколкой, катай по столу катышком, лепи из него ежиков пластилиновых: спекся.
А вот кому предателей родины, вероотступников и сепаратистов!
За селедку с луком, с горячей картошкой и хлебом отдадим все и доплатим еще. Про пиво не говорила долго. Скрывала. Как тайну берегла. Что сюда не вино надо их испанское, а пиво холодное. Много. И все. Сдалась недавно. Выдала тайну. Пожалела мужика.
И нет в семье теперь деликатеса круче селедки с луком, картошкой и пивом.
Не «подумаешь, эка невидаль», а для неподготовленного испанца просто бомба. Неожиданная и гастрономически непобедимая.
Селедка в нашей семье покупается не часто: тяжело мне видеть большого, сильного мужчину слабым, наркозависимым, униженным. Да и родину чаще раза в неделю продавать не годится…
А вы говорите, хамон, хамон!
Селедка. Наш ответ Чемберлену!
(Сегодня вот как раз день продажи родины и излияний счастья и любви.) Муж что-то лучезарно строчит в фейсбуке. Над головой нимб. В зале подозрительно пахнет селедкой..
Мой маньяк
Этот мужчина за мной следит. Это совершенно точно. Я вижу его чаще, чем моего мужа. Я выучила его привычки и внешность.
Нас уже начинают связывать некоторые странные
нематримониальные узы.
Как он следит? Я себе представляю это так: с утра пораньше испанский пенсионер Хулио Толку, облачившись в белые шорты и сиреневую рубашку, лопающуюся в районе груди, живота и бедер посредством расхождения пуговок и даже швов, нервно прогуливается у окна, выходящего на Фридрихштрассезачеркнуто на улицу Арчидуке Карлос. Он смотрит на таверну Эль Капитан. Он волнуется. Его жена, сеньора Хуана Роза Мария Пепита, отрывает глаза от утреннего сериала и спрашивает:
– Что-то случилось, Хулио? Ты так напряжён..
– А хули…что могло случиться? Я напряжён, потому что думаю об обеде.
– Но ещё только время завтрака, дорогой. Не опережай события. Ты будешь кофе с тостадой с оливковым маслом и солью или ты будешь кофе с тостадой и тёртым помидором?
– Я буду чай с русской икрой, блин, достала, 70 лет одно и то же, задрался уже жрать сухари на утро. В Эль Капитане блины дают, торты, пироги , пельмени, уйду нахрен от тебя, старая грымза.
– Ты сказал, с томатом, Хулио?
– Да, дорогая, все как обычно. Но я бы сбегал в магазин за рыбкой на обед? Сегодня свежую завезут, специально для моей сеньоры.
– Что бы я без тебя делала, мой кабальеро. Иди, любимый, я буду тебя ждать…
И
И. Когда. Я. Подхожу. К рыбному отделу. И беру номерок на очередь. Я. Всегда оказываюсь за ним. За маньяком Хулио в белых шортах и сиреневенькой веселой рубашечке. С мокасинами из кожи питона на жилистых ногах.
Он, приплясывая, делает заказ. Как человек с глубокой детской травмой безосновательного оптимизма, я в очередной раз надеюсь на чудо. Я жду, что он возьмёт какого-нибудь блеклого кальмара и уйдет варить его для своей несравненной Саграрио Дульсинеи Изабеллы Марии. Или робко зацепит сетку с мидиями и, крадучись, скрывая лицо под плащом, вознесется на свой третий этаж, прячась от любопытных соседей и, сберегая честь дамы сердца, тайно прошмыгнет в любовное гнёздышко и приготовит мехийонес аль вапор, мидии на пару, для несравненной Инессы Элеоноры Сусанны Хосемы…
Или ладно, «давай, пират, займись развратом, отбей чечётку на гробЕ», да упокоится с миром душа первой жены-праведницы, набери наглых лобстеров, сочных осьминогов, девственных устриц, заверни за бутылочкой Риоха в соседний магазинчик и купи лучшего яблочного сидру, а потом рому до себя и шампанского для нее, великолепной, блистательной, грешной и соблазнительной Альбы Вероники Кончиты Виргинии…
Нет же, хрен. Эта безнравственная сиреневая сущность, как всегда, придя на одну минуту раньше меня, вначале просит скумбрию. Много. И почистить.
Я опять пою мантру Оммм ( она подходит не только для мясных отделов, но и для рыбных) беззвучно, как печальный осьминог, изгнанный супругой из уютной пещеры на добычу пропитания для восемнадцати детей-осьминожек.
Я печалюсь, как он, страдаю, как он, хочу домой, как он. Я даже выгляжу так же. Как забитый и бесправный крупный осьминог, который не может изменить обстоятельства. И жду. Потом мой маньяк покупает сардину. Некрупную. Много. И просит почистить. Я ору мысленно мои бурные возражения.. И дышу громко и так глубоко, что здорового увальня продавца то отбрасывает от рыбного прилавка, то прибивает к нему. У продавца вид выпускника академии для альтернативно разумных. Действия такие же. Замедленные и растянутые во времени и пространстве.
И, однако, он меня понимает! Он, как бы извиняясь, смотрит на меня и мысленно поет Омммм тоже.
Потому что знает. Знает, что после сардин Хулио обязательно обсудит достоинства анчоусов. АНЧОУСОВ. МАТЬ. Мать. Мать. Матьььььь. И закажет килограмм. И почистить тоже. Анчоусы.
И продавец, создавший километровую уже очередь и чувствуя себя проклинаемым всеми покупателями, медленно и печально чистит анчоусы.
Когда нас построят, например, в очередь на гильотину, конечно, вначале я попытаюсь сбежать. Потому что ненавижу очередь. Любую. Я из СССР, и эта ненависть у меня в крови, так как самое страшное, что я вспоминаю из прошлого, то, что испытала лично я, а не мифические или настоящие родичи-сидельцы или погорельцы или изгнанники – это были очереди.