Таймер
Шрифт:
* * *
Этаж отсутствовал шесть дней. За это время Миша успел поносить все мои вещи, включая нижнее бельё, разбить некоторое количество посуды и опустошить холодильник, вернув ему практически заводскую первозданность, во всяком случае по части внутренней пустоты. Помимо припасов, которыми снабжал его я, он подъел остатки варенья из нескольких банок (наличие плесени его не смутило), а также изрядно засахаренный мёд, хранившийся с незапамятных времён. Из морозилки исчезли пельмени, овощная заморозка и кусковой лёд для коктейлей. Я не уверен, но мне показалось – в банке тёмного стекла с надписью
Линолеум в коридоре оказался обрызган зелёнкой. Я и сам толком не знал, где в этой квартире хранится въедливая изумрудная жидкость. И почему гости всегда быстрее хозяев обнаруживают всё хрупкое и пачкающееся?
Справедливости ради отмечу, что вещи после носки – стиранные вручную – висели на верёвке в ванной. Уцелевшая посуда – мытая и блестящая – покоилась в сушилке. В комнате прибрано и даже пятна в коридоре, насколько это было возможно – обесцвечены.
– Спасибо, что приютил,– Мишка на прощание обнял меня,– и прости, если что не так…
Он обвёл пространство рукой.
– Мелочи жизни,– зелёнка на полу в чужой квартире – почему это должно меня волновать?
– Кстати, последнюю ночь я спал в полнейшей тишине. Это кайф,– он довольно потянулся.
Мишка ушёл к себе, а я направился к Женьке. Он открыл мне дверь. Фланелевая пижама и зарёванные глаза делали его похожим на случайно перемахнувшего несколько десятилетий ребёнка. Пижама эта – вытертая и лишённая пары пуговиц – казалась именно увеличенной, пережившей Женькино детство, а не сшитой для взрослого. Полукруглый карманчик с кошачьей мордой вот-вот готов был отвалиться.
– Ты? Ты? – Женька задрожал и разревелся.– Ты зачем пришёл? Зачем ты пришёл, я спрашиваю!
Я был удивлён нелюбезным приёмом, огляделся по сторонам. Звонкие слова и отрывистые всхлипы разбегались прыткими шариками вверх и вниз по лестнице. Мне совершенно не хотелось, чтобы соседи вылезли посмотреть на истерику великовозрастного мальчонки во фланельке.
Я втиснул его в коридор, он опустился на корточки, рыдать при этом не перестал.
Пол в коридоре и комнате был устлан обрывками тетрадей. Тех самых «тетравей», которые были так дороги нездоровому исследователю и которые так нужны были мне сейчас. Все Женькины наблюдения оказались изорванными в клочья. Некоторые листы просто поделены надвое, другие – измельчены почище, чем это мог бы сделать шредер.
– Что ж ты наделал-то, Женёк? – я опешил.
– Это не я,– он зло заблестел на меня заплаканными глазами,– это ты наделал!
– Этажа шесть дней не было, это не я,– почему-то я стал оправдываться.
– Ты под-д-дослал ко мне этого…– волнение превратило его в одно сплошное заикание: язык, губы, пальцы, руки и ноги некоторое время конвульсировали. Я, признаться, здорово перепугался.– Т-ты повослал ко мне своего з-з-знакомого… Он т-т-тут вынюхивал, выспрашивал… А эт-т-то т-т-только моё исслевование! С-с-слышишь, моё т-т-только! Ты превал меня! Превал…
Вот так. Знаю человека всего ничего, а уже – «превал». Предал, значит, в переводе с Женькиного ломаного языка.
Я прошёл на кухню. Здесь тоже валялись бумажные обрывки и куски картонных обложек с цветными рисунками.
– Что ты ел в эти дни? – Таня непременно задала бы такой вопрос. И я задал.
– Мало ел,– буркнул Женька из коридора,– нич-ч-чего не ел. Пил немного вовы. И плакал…
– Вовы немного, слёз много. Ох уж этот Вова,– пробормотал я, прекрасно понимая, что собеседник имел в виду «воду».
Я подошёл к несчастному парню и потрепал по косматой башке.
– Я сейчас схожу к себе, принесу еды. Ты ведь впустишь меня, когда я вернусь?
Он отвернулся, сдерживая слёзы. Губы его подрагивали.
– Жень? Ты впустишь меня, когда я снова поднимусь?
– Впущу,– не поворачиваясь бросил он.
– Вот и умница,– я хлопнул его по фланелевой коленке.
Прихватив из дома сардельки, треугольники плавленого сыра, хлеб и плитку шоколада, я вернулся в квартиру недужного парня. Женька так и сидел на полу, подгребая под себя ладонью обрывки, словно выстраивая гнездо, в котором вознамерился провести остаток дней. Иногда он поднимал пару бумажных лоскутов, проверяя: сходятся ли? И снова бросал на пол.
Пока он ел, я собрал все искалеченные записи и разложил по кучкам. Сначала просто отделил те, что ещё подлежали восстановлению от потерянных безвозвратно. Расправил изжёванные комочки с цифрами, изучил даты – так появилась новая стопка: по годам. Потом я разложил листы ещё более прицельно: в хронологической последовательности.
– Жень,– он пил чай и казался довольным жизнью,– а есть она, закономерность?
– Мальчика или вевочку хочешь? – вдруг захихикал он.
– Чего?
– Ну, когда забеременеть хотят, так велают: даты повсчитывают, повгадывают что-то.
– Ты ж не беременный, а тоже высчитываешь!
– У меня исслевование,– весомо заключил он, посасывая кусочек шоколада.
Просто проклятие какое-то: в последнее время я только и делаю, что ем сам и наблюдаю, как едят другие! С перерывами на «приработок в торгово-развлекательной структуре».
– Считай, что и у меня исследование.
– Тогва ничего не скажу.
– Как знаешь.
Я склеивал невероятный пазл скотчем. Неровные края изорванных клочков напоминали рельефы невиданных гор, а стыкуясь вдруг становились реками, а позже – под клейкой лентой – реками подо льдом. Я создавал невероятные карты с невиданным ландшафтом и в то же время карты гадальные, которые помогут мне, возможно, прочитать будущее: состоится ли ли для меня и Веры долгожданная «улётная» встреча. Передо мной высилась гора бугристых восстановленных тетрадных листов. На некоторых не хватало фрагментов – с края, с угла, в центре. С цифрами или пустых. Я составлял из мелких косточек скелет ископаемого зверя, который должен был мне открыть секреты непознанной эпохи. Я одновременно клеил и вглядывался в даты: вдруг получится сразу понять искомую закономерность. Но нет, бумажное кладбище безмолвствовало. Постепенно всё дело Женькиной жизни восставало если не из пепла, то из руин уж точно, но проку от записей мне было мало. Не видел я логики, ну не видел! А может, и нет её? Может, этаж исчезает, когда ему вздумается? Почему он вообще должен подчиняться каким-то графикам?
Глаза устали от множества дат, изображение двоилось и плыло, во рту держался сладковатый привкус липкой ленты – я рвал её зубами.
Ещё чуть-чуть и мою уставшую спину тоже нужно будет собирать по кусочкам.
– Можно я заберу всё это домой?
– Нет.
– Тогда можно приду завтра снова?
– Я больше никогда тебе не открою.
– Ладно.
Я встал, отряхнул колени от бумажной пыли. Голова гудела, в ногах кололо, словно в кровь мне подсыпали канцелярские кнопки. На пальцах и штанинах в лучах света искрились кусочки скотча – как близкие, но не достигнутые звёзды.