Тайна Алмаза

Нефедьев Константин

Александр Неронович встал и подошел к дочери.

— Однако, дочь моя, ты не на шутку заразилась этим грязным ремеслом, так французы называют политику.

Он сел рядом с Софьей и провел рукой по ее распущенным волосам.

— Мне не нравится, что у тебя появились такие убеждения. Насколько я помню, в нашей семье никогда не обсуждался вопрос, кому управлять страной, правилен или неправилен существующий строй.

— Нет, папа, обсуждался, — перебила его Софья.

Александр Неронович с недоумением посмотрел на дочь.

— Ты, помнишь,

возмущался, что Софья Ковалевская вынуждена была вступить в фиктивный брак, лишь бы продолжать свою работу, ты возмущался, что первая русская ученая вынуждена была вести свою работу за границей, так как в России ее не допустили бы не только к кафедре, но и в качестве простого слушателя в университет. Ты возмущался и страшно негодовал по поводу того, что один из гениальнейших людей России Евграф Степанович Федоров вынужден был уйти из академии с очерненным именем, в то время как это был беспредельно честный человек. Ведь ты был знаком с ним, папа? И мне думается, что твое возмущение было направлено не столько против академиков, которые его затравили, сколько против порядков, которые существовали в России… Я еще могу привести тебе некоторые примеры.

Софья выжидательно посмотрела на отца.

— Хорошо, оставим этот разговор, — поспешил перебить дочь Александр Неронович. — Я уже говорил, что мне начинают не нравиться убеждения моей дочери. Как я отношусь к происходящим событиям, это останется при мне. Мои высказывания в прошлом не могут определять моих политических убеждений сейчас.

Я ученый, мое имя известно в Европе, оно всегда было уважаемо здесь. А что сейчас, кому я нужен? Кому нужны мои труды? Мы переживаем величайшую трагедию.

Рушатся старые устои, разлетаются в дым веками существующие законы, привычки, убеждения. К управлению одним из величайших государств мира рвутся темные личности. И моя дочь заявляет, что все это закономерно. Я не желаю больше слушать никаких твоих рассуждений, — взорвался Александр Неронович. — Мне достаточно того, что я каждый день слышу одно и то же: меньшевики и большевики, большевики и меньшевики. Да, ты угадала, я решил соблюдать полное невмешательство, я вынужден бросить труды, которые имеют мировое значение.

Моя лаборатория погибла, мой труд многих лет превратился в пепел. Этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть виновников моего… несчастья. К каким бы убеждениям и партиям они ни принадлежали, я ненавижу их. — Профессор тяжело опустился в кресло.

— Папа, милый! — Софья присела на край кресла и прильнула к отцу.

— Вчера ко мне приходила; одна подозрительная личность, — заговорил Александр Неронович глухим голосом. — Он предлагает мне за границей лабораторию, средства и неограниченные возможности. Но с одним условием: работать только в определенном направлении… Я выгнал этого негодяя! Что же делать дальше? Что ты предлагаешь?

Софья растерянно посмотрела в глаза Александра Нероновича:

— Я сама не знаю, что делать… мне страшно, вот и все…

Александр Неронович грустно покачал головой

и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся.

— Я займусь кое-чем. Ко мне никого не пускать, скажи Фросе.

— Хорошо, папа.

Александр Неронович прошел в небольшой кабинет, заставленный высокими книжными шкафами, и несколько минут задумчиво ходил, заложив руки за спину.

Нет, он не был равнодушен к революции.

Артиллерийским снарядом была разрушена его лаборатория, погибли труды многих кропотливых исследований, погибла сложнейшая аппаратура. Это был такой удар, от которого он долго не мог оправиться. Но он нашел в себе силы, и сейчас в этой комнате медленно, но неустанно продолжал свою работу.

В дебрях сложнейших вычислений он пытался заглушить свою тоску и тревогу, тревогу о себе, о дочери, о судьбе своей страны.

Всю свою жизнь он был далек от политики и всеми силами оберегал свою единственную дочь от нее. Софья готовилась к поступлению в университет на минералогическое отделение, и это был единственный светлый луч в его жизни. И вот сейчас… Разговор с дочерью взволновал его. Александр Неронович подошел к широкому столу и грузно опустился в кресло. У него начиналась головная боль.

Последнее время она все чаще и чаще беспокоила профессора. Александр Неронович болезненно поморщился и внимательно осмотрел стол. Он весь был завален кипами бумаг, толстыми томами в кожаных тисненных переплетах. Рядом стоял микроскоп, тут же — стеклянный ящик, в нем ровными рядами лежали различной величины кристаллы. Это было все, что удалось спасти из-под развалин погибшей лаборатории. Александр Неронович внимательно осмотрел всю комнату, точно видел ее впервые.

«Неужели придется все это бросить, — мелькнула у него мысль, — сейчас, на пороге величайшего открытия?»

Но у него почти нет средств. Все, что было у него, он отдал вот этим блестящим камням. Профессор стиснул зубы. О! Он знал, кто был виновником его несчастья.

Как бы они себя ни называли, к каким бы партиям они ни принадлежали, он ненавидит их глубокой ненавистью на всю жизнь.

Софья осталась одна. Она прошла по гостиной, шаги тонули в мягком ворсе ковра. У небольшого старинного венецианского зеркала она задержалась. На нее глянула худенькая девушка с чуть припухлыми губами.

Девушка внимательно осмотрела себя, поправила прядь упавших на лоб волос.

Попробовала улыбнуться. Вздохнула и, взяв книгу, направилась в сад. У нее был свой уголок, в котором она любила бывать одна.

Сад был маленький, огороженный высокой каменной стеной. От разросшихся тополей в саду всегда была тень. В глубине сада стояла деревянная некрашеная скамья и висел гамак. Софья бросилась в гамак и долго лежала с открытыми глазами, устремленными в голубое небо.

Что-то хрустнуло за ее спиной. Она оглянулась и вздрогнула. В трех шагах от нее стоял человек со шляпой в руках. Его серые, выпуклые глаза были насторожены.