Тайна аптекаря и его кота
Шрифт:
— Ну что, Гилар, — спрашивает он, — как тебе служится?
— Хорошо, господин мой, — отвечаю.
— Это хорошо, что хорошо, — отвечает он и встаёт из-за стола. На нём всё тот же расшитый серебром халат, но на шее — та цепочка с изумрудом, что я в первый день у него видел.
Подошёл он к гостевому креслу, взял на руки кота — и мне рукой показывает: садись, мол.
А я что, я сел. Странно это, конечно, что господин слугу точно знатного посетителя принимает, но это ведь не первая странность в аптекарском доме. Большое кресло, двое таких, как я, поместятся.
А когда сел, то приметил,
Ну вот представьте эту сцену — сижу я в кресле, спина как деревянная, правой рукой пальцы левой тискаю, а господин Алаглани стоит рядом с котом на руках, молчит и внимательно на меня смотрит. Потом говорит:
— А скажи-ка мне, Гилар, не болит ли у тебя по ночам голова?
Удивился я и ответил:
— Не болит, господин! Она у меня вообще никогда не болит… ну, если, конечно, по ней не стукнуть.
— А не болит ли сердце? Не просыпаешься ли по ночам от его биения?
— Я вообще по ночам не просыпаюсь, господин мой, — отвечаю я удивлённо. — Ну, разве что по нужде сходить.
— Видишь ли, Гилар, — отвечает господин Алаглани, — не все хвори, что у человека заводятся, ему самому заметны. Но поскольку я лекарь и поскольку ты у меня в услужении, то мой долг перед Творцом — за твоим здоровьем надзирать. А потому придётся мне проверить, всё ли в теле твоём в порядке и не грызёт ли недуг твою душу…
Ага! Если сейчас раздеваться велит, значит, верно то, чего я боялся. Хотя… может, и в самом деле дальше лекарского осмотра не пойдёт?
Но раздеваться он не велел. Зато велел на свечи смотреть — на те, которые на подсвечнике. Вернее, видел-то я аж девять свечей — из-за зеркал. И что ещё занятно — сами-то свечи обычные, сальные, огонёк жёлто-рыжий, как лисий хвост, а в зеркалах они почему-то зелёными отражались.
Ну, смотрю я на эти огоньки, а господин, по-прежнему кота с рук не спуская, за моей спиной встал. И молчит. Странный какой-то лекарский осмотр, не находите?
Потом вдруг заговорил он.
— Что душу твою грызёт, Гилар? Что ночами ранит и днём давит? Что ты хочешь забыть, да не можешь? Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!
И голос не такой, как всегда — на тон ниже, и тяжёлый. Такой голос, точно молоток, тут всякий себя гвоздём почует.
Но я, конечно, стал отвечать, коли спрашивает:
— Да всё грызёт! И пожар, и как повязали нас и на рудники повезли… Но пуще всего тот день проклятый, когда узнал я…
Задышал я часто-часто, и видно, наверное, по мне стало, что вот ещё миг — и зареву.
— Смотри на свечи, Гилар, — ответил мне господин. — Смотри на свечи!
А голова, между прочим, кружится, когда долго так смотришь. И глаза тяжестью наливаются, а в ушах начинает звенеть. Тонко-тонко, вроде как маленький голодный комарик. Перед глазами огоньки расплываются, уж и не поймёшь, сколько их всего и какого они цвета. Потому что не стоят они на месте, а пляшут, круги водят, и кажется мне, что это не огоньки близкие, а совсем даже далёкие звезды, и вокруг черным-черно, как в тёмном чулане. И не понять уже, где тут верх, а где низ, где право, а где лево. Какая-то огромная холодная пустота передо мной распахнулась, и затягивает
А потом вроде развиднелось перед глазами, пришёл я малость в себя, и где же оказался? Знакомая какая комнатка! Маленькая, четыре локтя на шесть, бревенчатые стены, под потолком пучки сухих трав свисают, в окошко малюсенькое луна Гибар светит, и пол вроде как серебром залит. Хотя на самом деле понимаю я, что обычный дощатый пол, и даже не очень чистый. Но пол ладно — запах-то, запах! Какой тут тяжёлый дух стоит! Это от лежанки, откуда смотрит на меня, десятилетнего, матушка моя, Хаамайи.
Всего каких-то два месяца прошло — а высохла она, почернела. Губы сизые, точно ежевичных ягод поела, но не от ежевики такой цвет, а от серой немощи. И под глазами желтизна, скулы остро выпирают, а волосы стали серыми и ломкими. И голос такой же, подстать волосам.
— Ну, как у тебя день прошёл, Гилар? — спрашивает. Медленно слова из сизых опухших губ выползают, и каждое слово точно горячая капля воска — обжигают до слёз.
— Хорошо, матушка, — отвечаю, присаживаясь рядом и дотрагиваясь до шерстяного одеяла. — С ребятами на ручье играл, запруду ставили, навроде как у бобров. И ещё бегали наперегонки в ближнем перелесье, я обогнал Миухири и Тайилая, а меня Гирхаль обогнал…
Легко вылетают слова из моих губ, недаром же как только говорить научился, так и сказали про меня: язык без костей. И знал бы кто, как от каждого этого слова тошно! Знала бы матушка, чем на самом деле день мой был занят! Может, и хорошо, что ослабли её глаза, и в лунном свете не может она различить синяки на лице моём и на руках, по локоть голых. Не то непременно бы спросила…
Да она и так спросила:
— Не обижает тебя дядя Химарай?
И снова напрягаю я свой бескостный язык и чувствую, будто в нём, в языке, целый скелет вырос:
— Что ты, матушка! Он добрый, он меня учит, как блюда всякие посетителям готовить, как деньги считать!
Ага, учит! Конечно, учит. Новая картинка вылепилась из лунного воздуха: красное дядюшкино лицо, маленькие, словно рачьи, глазки, скрипучий голос:
— Я тебя, поганца, научу, как считать гроши!
Лицо его становится огромным, пышет от него жаром раскалённой докрасна печи, а плеть в его руке кажется клубком змей. Я лежу вниз лицом на широкой лавке, но всё равно почему-то вижу и ухмылку толстых губ, и отвислые щёки, и как ременные тонкие хвосты, злобно свистя, впиваются в голое тело. Боль пронизывает меня всего — от макушки до пяток, но боль от наказания плетью — вовсе не самое страшное. Дядюшка Химарай способен и на большее.
А ведь всего три месяца назад было не так. Была весна, распускались белые первоцветы в саду, и жив был мой батюшка, и бегал я с мальчишками запруду строить.
А потом тот день… повозка, запряжённая парой быков, и кто-то назойливо стучит в наши ворота, работники вынимают засов, и повозка неспешно вкатывается на двор, скрипят колёса по каменно-твёрдой, утоптанной земле, я выбегаю из дома, шмыгнув сопливым носом — малость простыл накануне, но как же не выбежать, когда привезли что-то интересное… и тут я вижу, что привезли, и воздух в моей груди становится горячим, словно пар над кипящим котлом…