Тайна асассинов
Шрифт:
Значит, утверждение Библии, что «убьет грешника зло», может быть, относится только к совестливому грешнику? — Лишь хорошему человеку открыта возможность совершенствования, предполагающая применимость наказаний. Сочувственно-требовательное внимание свыше.
Грешник, перешедший за черту, поступает в ведение Дьявола, становится сыном Тьмы, и, возможно, в этой жизни уже ненаказуем. Или, вступая в подданство Тьмы, он отныне будет защищен уже и до самого Страшного суда?
Поражает симметрический параллелизм этого эпизода талмудической притче о ядовитой змее, пересказанной в начале
Праведник неуязвим для поползновений Зла вследствие своей цельно-добротной природы, не оставляющей злу никакой лазейки для проникновения. Закоренелый грешник, покрытый коростой своих грехов, очевидно, напротив, оказывается в конце концов совершенно недоступен для доброго побуждения, через которое Бог, хотя бы и с помощью страшного наказания, быть может, еще мог бы протянуть ему паутинку спасения: «До скончания веков уделом лживых будет наихудшее. А правых — наилучшее.»
Толстой, конечно, ересиарх, вульгаризатор христианства, пытавшийся преодолеть его парадоксальность, разрушая выработанные веками культуры защитные механизмы и институции, основанные на представлении о грешной, злой природе человека. Его цельное монистическое мировоззрение, не признающее реального существования зла (он искренне верит, что змея не укусит праведного), возвращает сознание его последователей к первым векам новой эры, хотя уже и без тогдашних чудес. Он закономерно рассматривается как один из идеологов, вдохновлявших пионеров светского сионизма в период зарождения Израиля.
Солженицын (знающий змеиный нрав не понаслышке) верит только в добролюбивый кулак, облаченный в бронированную перчатку, который схватит и задушит змею. Такая, более реалистическая, точка зрения укоренена скорее в европейском средневековьи, предшествовавшем Реформации. Под знаменем защиты добра крестоносные рыцари могучим кулаком действительно распространили католичество на Испанию, Южную Францию и Восточную Европу. Было ли это победой Добра, остается и сейчас сомнительным для историков, но несомненно, что судьбы этих стран, в результате, оказались навеки связаны с Европой.
Добро не нуждается в нашей защите. В защите нуждаемся мы сами и те, кого мы любим. Иногда этого вполне достаточно для действия кулаком. Но совершенно недостаточно, чтобы считать себя праведниками, сынами Света. В нас есть и добро, и зло. И потому такая защита часто бывает успешна. Навряд ли это бывает благодаря нашему добру. Скорее благодаря тому, что в нас еще достаточно зла. Такова полнота жизни.
Совершенно незачем приписывать себе исключительные добродетели, чтобы оправдать свое существование.
Право на жизнь предшествует всем остальным правам в этом мире. И право вступить в борьбу за свою жизнь непреложно. Но, вступая в борьбу, мы по собственной воле выбираем стратегию и способ этой борьбы. Чем меньше мы при этом отклоняемся от пути чистой добродетели, тем больше риска мы навлекаем на себя и своих близких. Мы не обязаны подвергать себя риску. И тогда мы пропорционально теряем в доброте. Если мы хотим остаться в пределах чистого добра, мы полностью вручаем себя Божьей воле и милосердию противника. Для этого мы недостаточно религиозны…
Если бы праведник, увидев
Господствующий с XIX в. в России фундаментальный разброд в мыслях (постоянно провоцирующий интеллигента «поговорить о Боге») означает религиозную, идеологическую революцию, Реформацию, которую переживает и сейчас российский народ и результаты которой остаются непредсказуемы. Одно из практических последствий этой длительной, неокончательно ясной и для всех ее участников, тектонической смуты свелось к образованию и заселению Израиля: и в XIX, и в XX веке.
Строго монистическое мировоззрение (в христианском, еврейском или атеистическом варианте), благодаря демократизации мысли, размывается повсюду, и опыт русских ересей многозначителен для всего мира. Наблюдая новые вариации постановки вечных вопросов, старые народы, уже пережившие свои смутные времена и взрывы идеологической одержимости, могут найти для себя новые пути компромиссов. Собственно, падение тиранической власти в России уже выпустило воздух из мыльных пузырей «коммунистических» движений, но «борьба за мир» и «против неоколониализма» все еще процветают.
Опыт новых творческих сочетаний особенно актуален для государственных образований, у которых еще есть шанс сложиться нетривиальным образом. Мы живем в стране, где пока нет установившегося отношения к свободе, к религии, к соотношению между централизованной властью и местной инициативой. Израиль — единственная страна в мире, имеющая Высший Суд Справедливости, т. е. суд, способный руководствоваться в своей практике не только законом. Одним словом, наше настоящее определяется тем отрадным фактом, что у нас все еще нет конституции. Но у нас есть Завет, который властно диктует свободу воли, и европейское образование, которое позволяет каждому толковать эту свободу на свой манер. При такой анархии все наше будущее также определится народным настроением. Дуализм имеет богатую почву в Израиле, даже если забыть, что значительная доля израильтян — выходцы из России.
Несерьезно, однако, примешивать к этой конфронтации вопрос об истине. Действительно ли добро побеждает со временем с неизбежностью Божественного закона или победа добра лишь открывает для зла новые возможности, неведомые прежде?
Духовный облик, психология народа, конечно, зависят от того, кто побеждает в этой борьбе. Будущее страны зависит от того, какая ориентация в обществе торжествует. Благополучие или трагедия людей еще будут поставлены на карту. Нескончаемая серия социальных и военных конфликтов еще предстоит, «если любовь не возьмет верха».
Но истина попрежнему останется в стороне, как и в других человеческих спорах, ибо фундаментальные, религиозные вопросы не решаются экспериментом и земная победа не всегда дается правому. Еще надолго сохранится у «русских мальчиков» вкус спорить об истине, нескоро еще они научатся ценить жизнь, как таковую, со всей несправедливостью, которая неизбежно ей присуща, и грязью, которая, в сущности, является ее проявлением.