Тайна дразнит разум
Шрифт:
Ученый походил на купца из пьесы Островского: волосы под горшок, окладистая борода и костюм в том же духе — синий картуз, летняя поддевка нараспашку и хромовые сапоги со скрипом. Но острый взгляд его заставит любого встречного не заметить ни запаха ваксы, ни цветной рубахи с витым шелковым пояском. Рослый, плечистый, он протянул широкую ладонь и, как всегда, спокойно проявил благозвучие баритона:
— Милейший Николай Николаевич, вы получили копию письма?
— Нет еще! Но я, голубчик, в курсе: сюда приходила ваша бывшая
Густая бровь гипнотизера дрогнула. Его взгляд пробежался по широте крепостной площади. Он, бесспорно, ждал Берегиню:
— Еще в университете ее увлек драмкружок. Круг ее интересов обширен: музыка, стрельба, шахматы и даже бильярд. Ни в чем не уступает нашему брату. Хватается за все!
«Зашла в тупик», — подытожил Калугин, но, как всегда, не ограничился однозначным выводом.
— Друг мой, скажу в защиту. Сейчас многие женщины утверждают в себе мужскую стать, волевой голос, независимый характер и свободу поведения. Таково веление дня! — Он выставил ладонь. — Заметьте, ее захватила тайна Тысячелетия. Не так ли?
— Дорогой земляк, — кисло улыбнулся профессор, — вы, как и мой покойный отец, прирожденный адвокат: выискиваете прежде всего смягчающие обстоятельства…
Владимир Васильевич явно что-то недоговорил, давая понять, что Берегиню-то он знает:
— Вы, историк, говорите от имени эпохи…
Скрывая смущение, Николай Николаевич газетным свитком обозначил загадочный монумент:
— Так в чем же разгадка, дорогой профессор?
— Тайна, безусловно, в духе нашей русской традиции. — Ученый вынул из футляра пенсне с дрожащими стеклышками: — Вспомните хотя бы колонну перед Зимним: на ней ангел с крыльями, а голова Александра Первого. Или фронтоны Исаакия: горельефы мифологические, а лица исторические. Тогда, как вы знаете, были модны подобные экстравагантности. Не исключено, что и здесь, на пьедестале, кто-то с обликом первого революционера на Руси…
— Позвольте, разве есть портрет Вадима? Нуте?
— Рюрик без портрета, однако представлен, — уверенно парировал профессор и прищипнул к переносице пенсне с высоким стальным зажимом. — В моей коллекции имеется прелюбопытнейший документ: секретное предписание новгородскому воеводскому правлению о немедленном изъятии и уничтожении по «высочайшему повелению» сочинения статского советника Княжнина «Вадим, или Освобождение Новгорода». Каково? Невольно замуруешь статую!
— Голубчик, это рабочая гипотеза или вы действительно обнаружили скрытую Микешиным статую Вадима?
— Отвечу вашим любимым афоризмом: спешите медленно. Иначе придумаешь историю с покушением на Александра Второго в Новгороде. Это же профанация науки!
Передольский явно злился на Берегиню. Калугин с трудом сдержал свое любопытство:
— Друг мой, мне рассказали легенду о золотой модели сего памятника. Вы знаете, кто ее автор?
— Нет, но об этом меня вчера спросила
«Вот те на! Нацелилась на пуд золота», — насторожился историк, понимая, что профессору не нравится поведение Берегини. Калугин ждал откровения, но его не последовало.
Бородач покосился на окна редакции местной газеты. Видимо, вспомнил о разгромной статье «Передольщина». Автор Пучежский окрестил Передольского «буржуазным ученым» за идеализацию Великого Новгорода и его памятников. Особенно критик обрушился на персонажей «Тысячелетия России»: Петр I — сифилитик, солдафон, деспот; Екатерина II — проститутка и т. п. Профессору запретили водить экскурсии по городу, несмотря на то, что слушатели устраивали ему овации.
— Это Пучежский требует очистить Кремль от «вредности»?
— Не один! И мы не одни! И очень кстати для нашей борьбы письмо «Н. Ф.».
— Пучежский зарится на мою коллекцию?
— Друг мой, пока вы лектор университета, пока вы издаете книги, ваша коллекция будет при вас.
В светлых глазах профессора сверкнуло золото Софии. В соборе церковный хор разучивал божественный концерт «Всякую прискорбны еси, душе моя». Певчие готовились к молебну.
Калугин с детства любил музыку Бортнянского.
— В чем секрет чистоты, задушевности, голубчик?
— Мне ближе рисунок, а не звук. И потом, признаюсь, сейчас меня занимает тема нашей последней беседы…
Николай Николаевич избегал позы наставника: никого не поучал, а в то же время охотно отвечал на вопросы, помогая советом любому, кто тянулся к нему.
Минуло много лет, прежде чем Передольский принес Калугину свой учебник «Антропология». Прочитав труд профессора, он честно заявил, что автор, как и большинство естествоиспытателей, многое теряет оттого, что не владеет передовой философией.
Калугинская логика открытия, ее ключи проникновения с контрольными числами, сразу же заинтриговала ученого.
Профессор сдернул с массивной решетки обрывок бечевы от копченой рыбы. Веревочку занесло сюда недавней завертью. Ученый потянул ее за концы, словно испытывая на прочность:
— Легко узреть раздвоение единого: вот левый край, вот правый; вот начало, вот конец — пара противоположностей. Словом, как видите, милейший, я уверенно вращаю ключ проникновения номер два. Зато ключ номер три выскальзывает из рук. Что нужно?
Профессор уловил суть калуги некого рассуждения и середину бечевки перехватил узлом:
— Это зачаток «мозга» — сводящая сторона противоположностей: начала и конца, приема и ответа, то есть пример ключа номер три. Но вы, батенька, не забегайте вперед! — Калугин шутливо погрозил пальцем. — Сначала в совершенстве овладейте ключом проникновения номер три. К примеру, ваша книга гласит: «Антропология — наука о человеке». Значит, надо четко выделить человека из царства животных. А вы этого не сделали — не повернули «ключ» трижды.