Тайна дразнит разум
Шрифт:
— Высчитаю до копейки! Подбирай, кобыла!
Он схватил бы оцепеневшую посудомойку за волосы, но его рука повисла, словно подрезанная. Толстячок развернулся и онемел: ему улыбалась синеглазка в матросской блузке.
— Не трогать и не обзывать! — Врубила она стальным голосом, сохраняя детскую улыбку: — А за битое… получи…
В руке Ольги зеленела новенькая трешка. Заступница предупредила, что вернется проверить уговор и тепло взглянула на простоволосую, костистую женщину в мокром платье.
— Тебе положен передник. Требуй!
Большие темные глаза Матрены светились изумленной благодарностью. Ольга смекнула, чья дочка мается на ступенях, и взяла мать за оголенную, натруженную руку:
— Выйдем на крылечко…
Хозяин опомнился, бросился следом, но не успел и рта разинуть, как его осадил детина с белым от муки лицом:
— Цыть! — приказал он хриплым, пропитым голосом.
Скорее женским, чем агентурным чутьем Ольга расценила поступок верзилы не рыцарским, а эгоистическим, далеко прицеленным — познакомиться с Матреной.
Пока Ксюша распеленывала конфету, Ольга уже выяснила, что Матрена вдова, до чайной работала уборщицей, что второй год ютится с дочуркой в подвале. Судомойка указала в сторону Венского сада, где на эстраде выступала Берегиня, и обещала вернуть деньги:
— Тут нам, вдовым, помогают. — Оказывается, в Новгороде о сиротах заботятся добрые люди во главе с Калугиным: — Миколаевич у нас и на дому бывал. Ксюше баретки принес…
Они расстались подругами: младшая обязательно зайдет к старшей, а Матрена и Ксюша навестят ее в гостинице.
В концерте вместе с Ольгой выступает талантливый скрипач Додик Гершель. Месяц назад его избил лабазник с Буяновской улицы. Отец Додика расценил это как выпад русского против еврея. Однако сын не усмотрел в этом хулиганстве антисемитизма и не стал возбуждать судебного дела, да и грузчик пригрозил ему: «Пикнешь — прикончу!»
Все заработанное Додик отдавал отцу, а тот отказался оплатить ремонт раздавленной скрипки. Ольга организовала сбор денег: даже баянисты пожертвовали по трешнице.
Благодарный Додик проникся к Берегине доверием и показал ей хулигана. Грузчик в Хмельном саду освежался пивом. Приходил всегда запорошенный мукой: даже ресницы усыпаны.
Сотрудница угро, конечно, признала в нем «защитника» Матрены и окончательно убедилась, что лабазник не рыцарь, а прожженный негодяй, который почему-то никогда не смывал с лица муку.
После концерта в Хмельном саду Ольга вернулась к себе в гостиницу и встревожилась, когда в коридоре увидела притихших Матрену и Ксюшу. Вдова закрыла дверь номера на задвижку:
— Пришел Белый сильно выпивши, — рассказывала она дрожащим голосом. — Принес гостинцы, водку и баранью ножку. «Поджарь», — говорит, а сам глаз не спускает с доченьки. Чую неладное. И только он вышел до ветру (у нас-то нужник за сараем), я схватила Ксюшу и бегом к тебе…
— Молодец! Теперь выслушай внимательно. — Ольга прочитала словесный портрет Чвана, полученный от начальника ГПУ — «Роста высокого.
— Он самый! — опознала Матрена диверсанта под кличкой Чван.
Как же быть? Идти в Десятинный монастырь нельзя: Воркун строго запретил такой вид общения. Начальник дал телефон администратора Софийской гостиницы и пароль: «Оставьте за мной девятый номер». Звонить из своей гостиницы она посчитала неудобным, словно недовольна Соловьевской и переезжает в Софийскую. Воспользовалась телефоном ближайшей аптеки.
А вскоре Берегиня в девятом номере Софийки порадовала Воркуна. Тот поблагодарил за помощь, но не взял ее на рискованную операцию:
— Чван, понятно, вооружен: будет отстреливаться. Бегство Матрены, как пить дать, насторожило его. Он сейчас ищет ее, и ваше место рядом с ней. Прикройте ее. Ведь преступник пятый год ждет расплаты. — Чекист кивнул на окно, смотревшее на Летний сад: — Тут извозчик. Спешите!
Теперь в ее номере две кровати. Однако спит лишь Ксюша. Матрена лежала молча, то и дело тяжко вздыхая. Ольга беспокоилась за исход операции. Неужели сбежит?
Незаметно мысли перенеслись в мир детства. Не забыть ей Больших Теребонь. Особенно последнее лето. Тогда, словно чуя разлуку, мамуля не отходила от нее. Они купались, ходили по грибы, собирали малину, а вечерами на веранде в четыре руки играли на бабушкином рояле, упивались стихами Тютчева и Бунина.
Детский альбом сохранил материнские рисунки: старинный дом с белыми колоннами, вишневый сад, ниспадающий к Луге, и прибрежный курган язычников. В родовом имении Муравьевых мама нашла семейное счастье. А дочь в то лето — сама нежность. Оля свистом подражала пернатым. Мама обычно ворчала: «Девочке неприлично!» А тогда похвалила за песню жаворонка: «У тебя, дочурка, мой слух. Не бросай музыку».
В день отъезда материнские руки грели прадедовские кандалы, воздетые на спинку дубового кресла. Мама долго смотрела на стенную фреску — свой портрет с темными печальными глазами. Прощаясь, она обещала вернуться, а приехал отец, в офицерском мундире, с черной лентой на рукаве. Шла война с немцами. В госпитале сестру милосердия не обошел тиф. А жить бы да жить!
Папу Ольга любила за верность памяти матери: вдовый, он не расставался с ее ликом, закрепленным в крышке портсигара, да и в Париже возле материнского портрета всегда цветы.
Она дремлет. Внизу в ресторане Додик Гершель бисирует есенинское «Письмо», напоминая людям о вечном долге…
Спать… спать… спать! Завтра выступление в детском доме имени Розы Люксембург. Завтра она вольная птица. Завтра новая жизнь. Новая, если Чван пойман. Сон был тревожным…
Утром официантка в кружевном передничке, с большим бантом на голове, принесла артистке три завтрака и, зная, что она охоча до городских новостей, сообщила: