Тайна философии Гегеля. Язык и стиль мышления в «Феноменологии духа». Краткий комментарий
Шрифт:
Итак, читатель «Феноменологии» будет вместе с ее автором следить за тем, как наука и прежде всего философия шаг за шагом проникала все глубже в природу вещей, переходя каждый раз от предмета, заданного в себе, к раскрытию его для себя (для читателя и автора он может быть с самого начала раскрыт в обоих указанных аспектах). В некоторых случаях появляются представления «для себя» без «в себе». Это такие взгляды, которым на самом деле нет соответствия во внешней предметности, стало быть, разного рода иллюзии, без которых никогда не обходилась ни одна наука. Знание «в себе и для себя», напротив, является таким, в котором истина представлена в предельно объективной форме. При этом Гегель нередко говорит об изменении не представлений о предмете в ходе его все более глубокого постижения, а об изменении самого предмета, поскольку для него как объективного идеалиста внешний мир существует независимо от нас и навязывает нам представления о себе. Предмет поэтому сам раскрывает свои моменты, сам указывает на другие предметы, сам подвергает
Особо надо сказать о так называемом абсолютном знании, к которому приходит в конце концов «Феноменология». Речь идет о таком знании, которое охватывает как внешний, так и внутренний мир, образуя возвышающуюся над ними еще одну сферу. Подобное структурирование всей предметной области того познания, которое должно привести к универсальной науке о последних основах бытия, указав одновременно пределы и возможности чисто философского знания о боге, свободе и бессмертии, приобрело принципиальное значение сначала в критицизме Канта. Затем и онтология Фихте включает в себя наряду с Я (внутренний мир) и не-Я (внешняя природа) также и абсолютное Я, которое должно было синтезировать то и другое. Также и у Шеллинга общая структура бытия и последовательность их рассмотрения аналогичны. Только будучи объективным идеалистом, он начинает с анализа не-Я на стадии натурфилософии, затем на стадии трансцендентального идеализма обращается к Я и после этого берется за анализ абсолюта. Надо сказать, эта последняя часть философских исканий Шеллинга представляет собой самое слабое звено всего его философского наследия. Недаром в размышлениях на эти темы у него ушло чуть ли не полвека, полвека раздумий и сомнений. В конечном счете он не нашел ничего лучшего, как объявить абсолют или бога раздвоенным на темное начало и светлое. Изрядно затасканная еще древними богословами разных религий эта неказистая идея подверглась остроумной корректировке в учении Гегеля об абсолютном знании. Его мировой дух или мировой разум, приступая в лице человека к изучению внешнего мира, поначалу и в самом деле видит в нем только что-то чуждое себе, враждебное и темное. Однако, углубляясь в сущность даже явлений неорганической природы, он обнаруживает там за нагромождением случайностей закономерность и гармонию, а уже у самых низших из растений вроде мхов и лишайников можно увидеть даже зачатки организации и целесообразности. Тем более общественные институты, многие из которых кажутся навязанными согражданам и чужеродными, на деле при углубленном анализе обнаруживают свою полезность и необходимость. Напомним, что у него даже война представляется чем-то не просто неотвратимым, но и даже разумным, стало быть, выполняет какую-то так или иначе полезную для всех функцию. Также и преступник в изображении Гегеля, когда совершает незаконные деяния, тем самым не просто противопоставляет себя обществу, как обычно говорят, а отделяет себя от самого себя. Будучи изобличенным и изолированным, возвращается к самому себе; его своеволие сохраняется, но оно обуздано силами общества и примирено с собой. Преступник, стало быть, в принципе сам одобряет направленные против него действия сограждан как осуществляемые и от его имени тоже, но, конечно, при справедливом правосудии и разумных общественных порядках.
Гегель вообще склонен оправдывать все сколько-нибудь масштабное и устойчивое, каковое относится им к сфере действительности. Последняя категория входит у него в число достаточно точно определенных и вполне последовательно используемых в процессе изложения. Под действительностью имеется в виду та часть бытия, которая уже раскрыта в своих существенных, называемых у него также иногда субстанциальными, свойствах, а также в необходимых связях и отношениях. Таким образом, его знаменитые слова «все действительное разумно и все разумное действительно» ни в коем случае не следует относить ко всему, что существует. Скажем, под действительностью разума имеется в виду только разум, справляющийся со своим природным предназначением, а государство как действительность является разумным институтом лишь в качестве общей идеи, но далеко не в каждом своем случайном воплощении.
Таким образом, применительно к мировому разуму все сказанное означает следующее: в момент достижения последней глубины он обнаруживает, что, постигая внешнюю природу, оказывается, постигал самого себя. А шеллинговское различение в абсолюте темного начала и светлого остается в силе только в качестве его стартового состояния. Теперь мировой дух знает, что, когда он смотрел на первых познавательных ступенях на природу как на нечто неподвластное ему, враждебное и темное, он на самом деле отделил себя от самого себя. Но в итоге длительной эволюции научного и философского познания мировой дух вернулся к себе. В глубине всех вещей лежит идеальное, разумное начало, и он это окончательно постиг, сотворив философию Гегеля, вобравшей в себя все самые утонченные достижения предшествующих философских школ. Можно сказать и так: разум теперь знает, что он есть вся действительность (как сотворенная
Если суммировать теперь приведенные в этом разделе соображения об используемых Гегелем языковых средствах, то нам никак не избежать того вывода, что их применение не просто далеко не беспочвенно, ими создается дополнительная языковая гибкость в сочетании с многогранной выразительностью. Может быть, вообще стоило бы заговорить об оценке гегелевского наследия как далеко небезуспешной попытке лингвистического творчества ради адекватного представления философских проблем. Вполне может быть, что когда-нибудь сама эта идея пользоваться выражениями «в себе», «для себя», «равенство с собой» и так далее найдет своего продолжателя. В отношении двух первых из названных оборотов можно уже сейчас без долгих пояснений утверждать: различение между авторской позицией или авторским видением проблемы и изображением ее же глазами других, тех кого автор описывает, настоятельно необходимо не только в философском, но и вообще в гуманитарном творчестве.
Теперь, после общей характеристики языка и стиля мышления Гегеля, перейдем к конкретным комментариям по основным структурным составляющим «Феноменологии духа».
Предисловие
Появление предисловия в комментируемом нами произведении лишь в очень небольшой степени может быть объяснено желанием указать на своеобразие рассмотрения затронутых в работе вопросов. Особенности стиля мышления, вообще-то, в самом деле есть, и даже весьма значительные, но их предварительное пояснение именно из-за их значительности мало что дает читателю. Гегель сам отмечает, что вполне понять их можно только после ознакомления со всей работой. Главная причина предпринятых им здесь разъяснений в том, что автору, до недавнего времени последователю Шеллинга, надо объяснить читающей публике, что он отныне придерживается уже других взглядов.
Шеллинг, как известно, пришел к убеждению, что философское знание не может быть выражено в понятиях, не может оно поэтому быть и наукой. Наиболее глубокие тайны бытия выражаются средствами искусства: поэт лучше знает природу в ее взаимоотношении с человеком, чем естествоиспытатель, утверждает испытавший влияние литераторов-романтиков Шеллинг. Первопринципы философского знания, по его твердому мнению, не доказываются, они результат откровения. В силу таких причин философия как специфическая разновидность знания носит эзотерический характер, ей нельзя научить, она доступна только немногим гениям.
В противоположность всему этому Гегель с самого начала заявляет, что видит задачу своего времени в создании философии как науки, выражаемой в понятиях. Отвергаются поэтому и озарения свыше, когда знание проступает, как во сне, и неспособность науки проникнуть в суть вещей, и роль гения, и эзотерический характер философского знания.
В первом пункте предисловия «Научная задача нашего времени» наиболее важным для уяснения служит указание на особый вид отрицания, уподобляемого стадиям роста и развития растения: почка, цветок, плод. За этим стоит особое отношение Гегеля ко всему предшествующему философскому наследию. Прошлые философские системы, не исключая и непосредственно примыкающие к гегельянству, хотя и наделяются всякого рода недостатками, все же не отбрасываются полностью. Каждая из них содержит в себе крупицы истины, каждая вносит определенный вклад в постижение бытия, а наиболее значительные из школ вроде рационализма, эмпиризма, скептицизма, христианской философии и так далее, называемые формообразованиями, представляют собой ступени все более глубокого проникновения мировым духом в сущность бытия.
Позднее, уже в двадцатом веке то же самое было выражено в краткой афористической форме: «Наилучшая судьба любой теории стать частным случаем другой, более общей теории». Такое глубоко верное толкование хода научного прогресса впервые появилось у Гегеля. Как и всякий автор, он, разумеется, усматривает превосходство своего учения над другими (иначе незачем было бы браться за перо). Но в отличие от других создатель диалектической методологии не забывает, что его возвышение может иметь место только через усвоение результатов предшественников, каковые, хотя и объявляются вчерашним днем науки, но только потому, что стали подготовительной ступенью к более совершенной точке зрения. Можно поэтому только согласиться с Гегелем, когда он настойчиво и с упреком подчеркивает, что «не результат есть действительное целое, а результат вместе со своим становлением», в то время как «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию».
Для выражения такого отрицания, получившего название диалектического, чаще всего используется немецкое слово «aufheben», которое у нас принято переводить словом «снимать». Термин «снятие» получил специфическое философское употребление сначала у Фихте в том месте его наукоучения, где говорится о раздвоении единого и образовании противоположностей, которые, следовательно, порождают противоречивую характеристику раздвоившегося предмета. Мышление, придя к подобному результату, вынуждено искать способ избавиться от противоречия. В таком случае ему не остается ничего другого, как («количественно») ограничить противоположности. Мы, к примеру, вполне можем сказать о ком-то, что он щедр и в то же время он скуп, если оговорим при этом, что щедр до таких-то и таких-то пределов, но дальше в его поведении начинается скупость; равным образом выражение «вода в сосуд втекает и вода вытекает» не поставит в тупик, если указать, насколько имеет место то и другое.