Тайна гибели Бориса и Глеба (др. изд.)
Шрифт:
Как писал о Болеславе I Галл Аноним: «Всемогущий Господь наградил короля Болеслава такой великой доблестью, мощью и победой, какую увидел в нем доброту и справедливость по отношению к себе самому и к людям. Такая слава и изобилие во всем, такая радость настолько сопутствовали Болеславу, насколько заслуживали этого его доблесть и щедрость», и «хотя король Болеслав имел большие богатства и много доблестных рыцарей, как уже было сказано, больше, чем какой-нибудь другой король, он, однако, всегда жаловался, что ему не хватает именно только одних рыцарей. И всякий храбрый новичок во время прохождения у него военной службы получал одобрение и назывался не рыцарем, а сыном короля; и если он слышал, что какой-нибудь из рыцарей не имеет коня или чего-нибудь другого, он давал ему великое множество
Итак, в историописании средневековой Европы щедрость, прежде всего по отношению к своему непосредственному окружению — дружине, — наряду с доблестью была универсальной «этикетной» чертой «идеальногообраза» правителя. «Вот поэтому преемники должны подражать своими доблестными поступками столь великому мужу для того, чтобы возвыситься до такой же славы и могущества. Кто желает приобрести подобную славу после смерти, пусть при жизни добивается пальмы первенства своими добродетелями. Если кто-либо пожелает сравнить свое имя с добрым именем Болеслава, пусть постарается свою жизнь провести по образцу его жизни, достойной подражания», — утверждал хронист.
В тех же категориях Галл Аноним описывал Болеслава II, или Болеслава Щедрого, как он предпочитал именовать его на страницах своей «Хроники». Согласно «этикетной» характеристике хрониста, «король Болеслав II был смелым и решительным воином, гостеприимным хозяином, благотворителем щедрейшим из щедрых»{432}. Однако, читая ее, не стоит забывать, что когда в 1073 г. Изяслав Ярославич (муж его тетки по отцу и двоюродный брат по матери) бежал из Киева с «имением многим», Болеслав отобрал у изгнанника его имущество и «показал ему путь от себя», хотя польские авторы об этом поступке Болеслава «Щедрого» и «Смелого», естественно, умалчивают{433}.
Обратившись непосредственно к Начальной летописи, мы можем углубить наблюдения над «идеальным типом» древнерусского правителя. Известен летописный эпизод, очевидно, восходящий к эпическому преданию, когда в ответ на ропот дружины, вынужденной есть на пиру деревянными, а не серебряными ложками, Владимир Святославич велел исковать серебряные ложки со словами: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра». Как подчеркивает летописец, Владимир любил дружину и с нею совещался «о строе земленем, и о ратех, и об уставе земленем»{434}. Именно перед дружиной отчитывались эмиссары Владимира, которых князь посылал в Волжскую Болгарию, Рим и Константинополь для «испытания вер». Дружиной дорожил его сын, победитель при Листвене Мстислав Владимирович, который «любил дружину без меры, имения для нее не щадил». Напротив, порицанию в летописи подвергались Святослав Ярославич, стремившийся к накоплению богатств, а не к увеличению дружины, и его младший брат Всеволод, который в старости поступал согласно советам молодых, отвергнув «старшую» свою дружину. С дружиной советовались на «снемах» внуки Ярослава (в свете этого совещания Ярослава с Эймундом, о которых рассказывает скандинавская «Прядь», представляются менее экстраординарными явлениями, учитывая тот факт, что скандинавские наемники составляли часть дружины новгородского князя).
Можно ли утверждать вслед за некоторыми исследователями, что и «Ярослав не был „дружинным“ князем, как Владимир» (Е. В. Пчелов)?{435} Несмотря на то что летописи не дают прямого ответа на этот вопрос, можно попытаться ответить на него на основании косвенных свидетельств. ПВЛ подчеркивает, что в последний период войны за наследство Владимира Святославича Ярослав пользовался полной поддержкой своих «мужей». Военный авторитет князя также был достаточно высок: подобно своему брату Мстиславу, он был «храбор на рати», организовал полтора десятка военных
Таким образом, в ПВЛ мы наблюдаем такую же «этикетную» стереотипность в изображениях правителей, какая свойственна и скандинавским, и польским памятникам. Правда, и в русских летописях, и в польских хрониках, испытавших, в отличие от исландских саг, сильное клерикальное влияние, присутствовал еще стереотип «князя — защитника церкви». В остальном же идеологические константы всех трех историографических традиций совпадали. Вследствие этого можно утверждать, что «образ монарха» в средневековой Европе складывался из определенных категорий, по крайней мере две из которых можно действительно считать универсальными: этому образу присуща целенаправленная эпическая стилизация, достигавшаяся путем тенденциозного отбора и интерпретации исторического материала, отчего достоверность нередко приносилась в жертву литературному стереотипу.
3.4. Братоубийство в борьбе за власть. Прецеденты в славянском мире (X–XI вв.)
Наш труд окажется неполным, если мы не коснемся, хотя бы поверхностно, проблемы братоубийства в контексте исторического развития славянских государств, где отношение к этому феномену во многом сложилось под влиянием чешской агиографии, центральной темой которой являлся конфликт между сыновьями князя Братислава I — старший из них, Вацлав, был убит своим братом Болеславом. Об этом рассказывает цикл легенд, получивших распространение в X и XI вв. на западе и на востоке Европы в латинской и славянской языковой традиции.
В латинский корпус легенд входят: Crescente fide, которую часть исследователей считают древнейшим памятником цикла (970-е гг.); «Легенда Гумпольда» (нач. 980-х гг.), составленная епископом Мантуанским по распоряжению императора Оттона II; чешская «ЛегендаКристиана» (990-е гг.) и итальянская «Легенда Лаврентия» (ок. 1040 г.). К славянскому корпусу легенд относятся: «Востоковская легенда» (опубликована в 1827 г. академиком А.Х. Востоковым), которая считается древнейшей наряду с Crescente fide; «Легенда Никольского» (открыта в 1904 г. академиком Н. М. Никольским), частично сходная с Crescente fide, частично — с «Легендой Гумпольда» и датируемая концом X в. Сюда же примыкают Про ложное и Минейное жития св. Вячеслава, возникшие в средневековой Руси. В этой книге мы ограничимся рассмотрением славянских легенд.
Агиографические памятники Святовацлавского цикла предлагают различные интерпретации конфликта, возникшего в княжеском роду Пржемысловцев, неизменно рассматривая его в широком контексте противостояния христианства и язычества. Согласно латинской Crescente fide, организатором убийства Вацлава стал его брат Болеслав, тогда как по версии «Востоковской легенды» он всего лишь являлся орудием в руках представителей аристократии. «Если учесть, что Вацлав не имел потомков и Чехией после его смерти правил (до 973 г.) его убийца — Болеслав I, а затем сын убийцы — Болеслав II, то цель появления версии, отраженной в старославянском житии (и отчасти — в „Легенде Лаврентия“), станет совсем понятной. Она должна была насколько возможно смягчить обвинения основателя правящей династии в братоубийстве, возложив ответственность за происходящее на злых советников», — пишет по этому поводу Б. Н. Флоря{436}.
В первом обобщающем труде по истории раннесредневековой Чехии — «Хронике» Козьмы Пражского, составленной в первой четверти XII в., братоубийство подвергается категоричному порицанию. Хронист пишет: «О том, как Болеслав, недостойный называться братом этого мужа, обманом заманил брата своего на пир, как задумал убить его, чтобы овладеть княжеством, и каким образом ему удавалось скрывать братоубийство перед народом, но не перед богом, достаточно, как я полагаю, рассказано в житии святого мужа [Вацлава]. После короткой жизни [Вацлава] Болеслав, этот второй Каин, встав на путь преступления, добился княжения».