Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

Ксендзюк Алексей Петрович

— И только призрачные путники ветре чаются мне по пути в Икстлан, мягко сказал дон Хенаро.

— Все, кого встречает Хенаро на пути в Икстлан — лишь эфемерные существа, — объяснил дон Хуан. — Взять, например, тебя. Ты тоже — лишь призрак. Твои чувства и желания — это преходящие чувства и желания человека. Они эфемерны, и, заставляя тебя суетиться и запутываться во все новых и новых проблемах, исчезают, рассеиваясь как дым. Вот он и говорит, что по пути в Икстлан встречает лишь призрачных путников." (III, 719–720)

Только встреча с себе подобными возвращает чувство реальности в этом навсегда превращенном мире. Хенаро указывает на дона Хуана, своего товарища-мага, и говорит так:

"Вот он — настоящий. Только он один. Только когда я с ним, мир становится реальным." (III, 720)

Отрывок из гневной и решительной речи чаньского учителя Линь-цзы, который мы использовали

в качестве эпиграфа к этому разделу, следовало бы продолжить. Линь-цзы говорит об ограниченности, обусловленности человеческого разума, он красноречив и дерзок — быть может, излишне эмоционален для чаньского учителя, но не нам об этом судить. Любопытно другое: он, как и Хенаро, не видит больше людей. Кругом одни призраки, а ведь его речь обращена к монахам и духовным последователям — чего же ожидать от мирян? "Смотрю я на этих так называемых "приверженцев истины", — говорит Линь-цзы, которые приходят ко мне из разных частей страны, и вижу, что никто из них не достиг свободы и независимости от вещей. Встречая их, я бью их везде, где могу. Если они полагаются на силу своих рук, я им немедленно отрубаю руки; если они полагаются на красноречие, я затыкаю им рты. Если они полагаются на остроту зрения своего, я лишаю их последнего. Никто из них еще не представал передо мною в своем одиночестве, свободе и неповторимости. Их неизбежно сбивают с толку праздные трюки старых учителей. Я действительно ничего не могу вам дать; все, что я могу сделать, — это излечить вас от болезней и спасти от рабства. Слушайте, вы, приверженцы истины, покажите здесь, что вы не зависите ни от чего… Последние пять или десять лет я тщетно ждал таких людей, да и теперь их пока нет. Все они — какие-то призраки, бесчестные гномы, живущие в лесах и бамбуковых рощах; это стихийные духи пустыни. Они с восторгом едят куски грязи… Я говорю вам: нет Будд, нет священных доктрин, нет обучения, нет подтверждения достижении. Что вы ищете в доме вашего соседа? Эх, вы, слепцы." (Курсив мой — А. К.)

Отрешенность и беспристрастие — вот чего ожидает Линь-цзы от "последователей истины". Он желает видеть печать одиночества и свободы на их самодовольных лицах. Ему отвратительны их беспомощные рассуждения о «Божественном», и потому, как заметил Д. Т. Судзуки, "его речь была подобна грому небес". Вряд ли европейский (и даже индийский) мистицизм действительно знает такую свободу и такое одиночество.

Конечно, в духовных учениях о беспристрастии говорится достаточно часто. Однако легко убедиться в том, что беспристрастие, проповедуемое многими «учителями», страдает некоторой односторонностью. Обычно весь пафос подобных проповедей направлен на культивирование равного отношения к внешним явлениям — богатству и бедности, удовольствию и неприязни, славе и безвестности и т. д. и т. п. Реже говорится об интеллектуальном беспристрастии, т. е. о равном отношении к любым идеям, доктринам, концепциям, умственным (когнитивным) установкам, а если и говорится, то всегда (явно или неявно) подразумевается некое табу на идеи, составляющие фундамент того учения, в рамках которого беспристрастие проповедуется. Лишь мастера дзэн имели достаточно интеллектуального мужества, чтобы провозгласить "убей Будду, убей Патриарха". О преодолении интеллектуальной обусловленности, зависимости разума (а следовательно, восприятия) от всякой метафизики много говорил великий Кришнамурти — его беседы оставляют незабываемое и пугающее впечатление нависшей пустоты, где любая концепция бессмысленна, а Реальность как никогда близко подступает к безъязыкому, изумленному сознанию освобожденного человека. К сожалению, понимание такого рода беспристрастия дается нелегко. Начинается оно с общей незаинтересованности в результате своих действий, ибо всякая концепция, к которой мы неравнодушны, есть не что иное, как показатель необходимости в скрытом мотиве — необходимости цели, достижения, результата. Сама природа разума вынуждает нас строить интеллектуальные схемы, о-смыслять мир, т. е. наделять его условным движением от начала к концу и помещать себя внутрь воображаемой цепи, чтобы убежать от пустоты и обрести выдуманную перспективу.

"Учитель должен обучить своего ученика… способности действовать не веря, не ожидая наград. Действовать только ради самого действия", — говорит дон Хуан (IV, 240). С этой целью он заставлял Кастанеду выполнять множество «бессмысленных» действий:

"Абсурдные работы, типа укладки дров особым образом, окружение его дома непрерывной цепью концентрических кругов, нарисованных моим пальцем, переметание мусора из одного угла в другой и тому подобное, — вспоминает Карлос. —

В эти задачи входили также и "домашние задания", например, носить белую шапку или всегда в первую очередь завязывать свой левый ботинок, или застегивать пояс всегда справа налево. <…>

После того, как он напомнил все те задания, которые давал мне, я сообразит, что заставляя меня придерживаться бессмысленных распорядков, он действительно воплотил во мне идею действовать, не ожидая ничего взамен." (IV, 241)

Такая установка неминуемо ведет к высокой степени отрешенности по отношению к собственной судьбе, что является обязательным элементом безупречности воина. "Он сказал, что если мне суждено погибнуть, то это должно случиться в борьбе, а не в сожалениях или чувстве жалости к себе. И не имеет значения, какой будет наша собственная судьба, пока мы лицом к лицу встречаем ее с предельной отрешенностью." (VIII, 107)

Кроме того, отрешенность воина — быть может, единственная защита от возможного безумия. С точки зрения дона Хуана, эмоциональная вовлеченность в переживания измененных режимов восприятия вызывает патологическую фиксацию точки сборки в необычной позиции или ее неуправляемое движение, а это и есть в данном случае психическое заболевание.

"Безупречные воины никогда не становятся душевнобольными. Они пребывают в состоянии постоянной отрешенности. Я не раз говорил тебе: безупречный видящий может увидеть устрашающие миры, я в следующее мгновение — как ни в чем не бывало шутить и смеяться с друзьями и незнакомыми людьми." (VII, 365)

Вы должны были заметить, как часто дон Хуан употребляет слово «трезвость» (sobriety). Он имеет в виду психологическое состояние, неразрывно связанное с отрешенностью и являющееся его продолжением. Неудивительно, что в данной традиции на трезвомыслии делается особый акцент, так что это качество превращается даже в определенную доктрину, отдельно разработанную и часто упоминаемую. Причина повышенного внимания к трезвости воина, возможно, заключена в горьком уроке, который был извлечен новыми видящими из судьбы древних индейских магов. Вспомним, как рассказывал об этом дон Хуан:

"После того, как некоторые из этих людей научились видеть, а на это ушли столетия экспериментов с растениями силы, наиболее предприимчивые из них взялись за обучение видению других людей знания. И это стало началом их конца. С течением времени видящих становилось все больше и больше, но все они были одержимы тем, что видели, ибо то, что они видели, наполняло их благоговением и страхом. В конце концов одержимость их приобрела такие масштабы, что они перестали быть людьми знания. Мастерство их в искусстве видения стало необыкновенным, доходило даже до того, что они были способны управлять всем, что было в тех странных мирах, которые они созерцали. Но это не имело никакой практической ценности. Видение подорвало силу этих людей и сделало их одержимыми увиденным.

— Однако среди видящих были и такие, которым удалось избежать этой участи, — продолжал дон Хуан. — Это были великие люди. Несмотря на свое видение, они оставались людьми знания. Некоторые из них находили способы положительного использования видения и учили этому других людей. Я убежден, что под их руководством жители целых городов уходили другие миры, чтобы никогда сюда не вернуться.

Те же видящие, которые умели только видеть, были обречены. И когда на их землю пришли завоеватели, они оказались такими же беззащитными, как и все остальные." (VII, 265)

Таким образом, трезвость, дающая возможность не «увлекаться» увиденным, а продолжать работу по объективное постижению Реальности, оказывается вещью практически необходимой. Так что нет ничего удивительного в том, что подобные истории продолжают повторяться, постоянно обрекая оккультизм на блуждания в мифах и галлюцинациях. Может быть, именно по этой причине мистические учения никак не могут поладить с наукой и часто вызывают у естествоиспытателей только чувство раздражения. В "Беседах с Павитрой" Шри Ауробиндо, хорошо понимавший сложности такого рода, разъясняет причины кризиса Теософского Общества. Он использует при этом свою терминологию, выделяя различные планы бытия (витальный, ментальный и др.) как особые зоны восприятия."… Они никогда не выходили дальше витального плана (который в их терминологии соответствует плану астральному). Я также отбрасываю возможность мошенничества. Но здесь мы, возможно имеем дело с непроизвольным самообманом [wilful self-direct], ведь на витальном плане видят то, что желают видеть ментально. Это сложное и чудесное царство, где истина и ложь безнадежно спутаны. Здесь все представляется в логичной; организованной и соблазнительной (но в конечном счете иллюзорной) форме.