Тайна Крикли-холла
Шрифт:
Гэйб и Лорен все еще искали Честера — они вернулись лишь за машиной и продолжили поиски. Боже, молила Эва, только бы не потерять собаку. А Келли играла в своей комнате. Обед затруднений не вызывал, да и времени для приготовления не требовал: достаточно сунуть в микроволновую печь пару пакетов с замороженной едой, принесенной вчера из Холлоу-Бэй. Обычно по воскресеньям они ели жаркое, но, наверное, Гэйб и девочки переживут, если один раз его не будет.
Глаза Эвы закрылись, потом распахнулись снова. Гостиная, с высокими окнами и длинными бежевыми занавесками, — самая уютная комната в доме, но и в ней ощущался некий дух суровости. Окна, снаружи почти целиком закрытые
На круглом журнальном столе напротив кушетки стояли в рамках семейные фотографии, их Эва распаковала в первую очередь, вместе с самыми необходимыми вещами. На фотографиях застыли счастливые времена. Свадебный снимок Гэйба и Эвы, бывшей уже на третьем месяце беременности, большая яркая фотография всей семьи — почти двухлетней давности, кода с ними еще был Кэм. Впереди стоял маленький снимок в серебряной рамке — широко улыбающийся Кэм. Эва заставила себя отогнать ненужные мысли, боясь выводов, к которым они могли привести. Раз тело не найдено, о смерти не следует думать. На этой фотографии волосы Кэма, упавшие на лоб, были ослепительно желтыми; наверное, они потемнели бы с возрастом, приобрели более густой оттенок, как у отца. Но небесная голубизна этих глаз — так похожих на глаза Гэйба — наверняка не изменилась бы, пока старость не заставила б их выгореть и поблекнуть.
Глаза у Эвы повлажнели. Но веки отяжелели, а тепло, тянувшееся от горевших в камине угля и большого полена, было таким мягким.
Эва бессознательно зевнула, уплывая куда-то. Она спала. И она видела сон. Поначалу он казался дурным, даже там ощущаюсь присутствие странного дома. Она чувствовала его холод, его тени, чувствовала страдание, жившее в этом месте, в его памяти, в его душе. Эва содрогнулась во сне.
Что-то неправильное царило здесь — возможно, подсознание Эвы твердило об этом, — пугающая тайна скрывалась в нем. Эва услышала отдаленный плач, потом тихие рыдания — звуки горя. Или потери.
Слеза, серебристая капелька, показавшаяся в уголке ее глаз, была красной в отсветах каминного огня.
Что-то зловещее таилось — пряталось — в этих каменных стенах. Некая правда, недостижимая и ужасная. Некая тайна. Это слово возникло в уме Эвы, как будто написанное крупными четкими буквами. Она шевельнулась на кушетке, повернула голову, уткнувшись лицом в подушку.
Во сне ее кто-то звал, но как она ни вглядывалась в темноту, не смогла разглядеть, кто это был. Но голос доносился издалека, будто голос ребенка, настойчивый, хотя и приглушенный расстоянием.
И вдруг Эва увидела самое себя: она смотрела на собственное спящее тело, как будто разум покинул его и плавал где-то под потолком. Теперь ее психическая сущность очутилась вне дома. Она увидела вокруг себя полное зелени пространство, и там играли дети, и там были ее собственные дети: маленькая Келли дремала в двухместной коляске с откидным верхом, а ее брат, почти на год старше ее, играл в песочнице неподалеку.
Но что-то было не так. Что-то было ужасающе неправильным. Ну да, ведь ее тело под ней — ее собственное тело — продолжало спать.
Пятилетний Камерон медленно таял, как песок, бежавший сквозь его крошечные пальчики, рассыпаясь вокруг мальчика, падая
Потом Эва начала осознавать присутствие во сне кого-то еще — и так отчетливо, так живо, что подумала: во сне? Не проснулась ли я? Темный, но четкий силуэт какого-то человека, наклонившегося над ней. У фигуры были узкие плечи и хрупкое сложение, человек тянулся к Эве, его затененное лицо нависало всего в нескольких дюймах над ней, и от фигуры шел запах, казавшийся и странным, и в то же время знакомым, запах, смешанный с тухлым дыханием человека… Эва попыталась отвернуться, но два огонька, светившиеся в провалах глубоко посаженных глаз, удержали ее, завороженную и испуганную. Эва уже не видела себя со стороны — она снова вернулась в собственное тело и почувствовала ужасное давление, прижимавшее ее к кушетке.
Эва глубоко вздохнула и осознала, что дыхание темной фигуры просто чудовищно: от нее воняло гнилью, словно из старой помойной ямы. Но сквозь смрад пробивался и некий скрытый запах, острый, пикантный… какое-то моющее средство? Эва чувствовала: ее исследуют, изучают. Дернулась было в сторону, но темная голова со светящимися глазами последовала за ней. Черты ночного посетителя, все еще затененные, начали проявляться: крючковатый нос, выдающийся далеко вперед, и раздвоенный подбородок, сильно выступавший над тонкой костлявой шеей. Эва не могла разобрать цвета его глаз, только и видела, что две светящиеся точки, похожие на поисковые огни, с помощью которых гость заглядывал в ее душу. В том, что этот человек опасен, сомнений не было — так же очевидно, как дурной запах, вырывавшийся из его тонких губ.
Он поднес узловатую руку к лицу Эвы, его костлявые пальцы скрючились. Провел рукой по лицу, и, хотя его прикосновение было легким, Эве показалось, что на коже остались царапины. И во сне, и наяву она болезненно вскрикнула.
Кусок угля в камине с треском развалился в огне, но ни этот звук, ни звук собственного крика не смогли разбудить Эву. Она продолжала спать тяжелым сном. Ее ноги согнулись, руки скрестились на груди, пальцы впились в плечи, а с губ срывался стон.
Когда ночные ужасы становятся невыносимыми, люди обычно просыпаются — а Эва продолжала спать…
Она отпрянула, уходя от холодного прикосновения, но вдруг в тот момент, когда ужас достиг апогея, почувствовала, как костлявая рука отодвинулась и вместо нее что-то другое коснулось Эвы — на этот раз теплое и успокаивающее. Маленькая мягкая ручка погладила ее шею, и страх начал медленно таять.
Тело Эвы расслабилось, ведь прикосновение этой маленькой руки — детской руки — исцеляло, отгоняя прочь и ужас, и… и чувство вины. Эва смутно видела лишенное черт лицо под шапкой волос, настолько светлых, что они казались белыми, неустойчивый образ быстро ускользал. Ночной кошмар рассеялся, как туман, и покинул ее.
Она произнесла имя, произнесла как вопрос:
— Камерон?
И звук собственного голоса наконец разбудил ее. Эва пошевелилась, почти неохотно открывая глаза, не желая, чтобы безмятежность последнего момента исчезла.
— Камерон? — повторила она, и, хотя ответа не последовало, удивительное чувство покоя не исчезло.
Эва села и огляделась по сторонам, как будто ожидая увидеть своего сына где-нибудь здесь, в комнате. Но гостиная была пуста, никого. Ничего не изменилось.
Вот только фотография Камерона, стоявшая на журнальном столике, почему-то упала на пол.