Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность
Шрифт:
По подсчетам Эванса, писцы пользовались по меньшей мере 80 знаками. Таким образом, линейное письмо Б с высокой долей вероятности было слоговым. Еще одним ключом стало количество знаков в группах: обычно 3–5. Это также указывало на слоговую систему. Антрополог Элизабет Барбер объясняет, почему подсчет знаков в группах служит прекрасным инструментом диагностики:
В словах очень немногих языков регулярно встречается более 5 слогов… Следовательно, если количество знаков между границами слов – 2
Исходя из этого, можно сказать, что линейное письмо Б было смешанным: частично слоговым, частично логографическим. (В этом отношении оно мало отличается от современной японской письменности.) Эванс именно это и предполагал: прием с подсчетом символов в то время был уже хорошо известен. Но хотя ученый знал, что линейное письмо Б в значительной степени слоговое, наличие большого количества пиктографических символов смутило его и сильно задержало дешифровку. Война Эванса с линейным письмом Б будет продолжаться более 40 лет.
Все эти годы ученые требовали, чтобы им позволили увидеть таблички. “Никакие усилия не позволят в ближайшее время опубликовать весь собранный материал”, – заявил Эванс в печати после первого сезона раскопок. Но уже в 1909 году опубликовал 300-страничную книгу о критской письменности Scripta Minoa (“Минойские письмена”). Линейному письму А и линейному письму Б вместе Эванс посвятил не более 20 страниц. Остальной текст представлял собой скрупулезный анализ более древнего иероглифического критского письма. (Причем автор, разбирая символику отдельных иероглифов, даже не попытался перевести иероглифические надписи целиком – этот подвиг он мудро считал невозможным.) Хотя Эванс обещал выпустить дополнительные тома, дающие полный перечень линейных знаков, ни один из них при его жизни так и не увидел свет. Кносские таблички оказались под замком, что ужасно раздражало целые поколения потенциальных дешифровщиков.
У Эванса были на то причины. Согласно освященному временем обычаю (восходящему к эпохе колониализма), ученый, застолбивший участок, получает преимущественное право на работу в этом месте. Поэтому остальные исследователи действуют на свой страх и риск. Но есть и другое неписаное правило: ученый обязан опубликовать свои результаты. Если он этого не сделает в разумный срок, его участок превращается в легкую добычу.
Одно десятилетие сменяло другое. Время, казалось, тянулось неприлично долго. Хотя Эванс охотно комментировал свои находки для таких солидных изданий, как лондонская газета “Таймс”, в научных журналах он публиковал мало материалов. Эванс не только отказался предоставить доступ к большинству табличек, но и не стал публиковать их прорисовки и фотоснимки: из более чем 2 тыс. табличек, которые Эванс нашел в Кноссе, за всю жизнь он обнародовал менее 200. (Финский ученый Йоханнес Сундвалл в 30-х годах опубликовал копии 38 табличек, которые ему удалось увидеть в музее на Крите, чем навлек на себя гнев Эванса.)
Справедливости ради заметим, что Эванса многое отвлекало. До 1908 года он оставался хранителем Музея им. Эшмола. Эванс был активным участником ряда профессиональных организаций и практически одновременно исполнял обязанности президента Греческого общества, Лондонского общества собирателей древностей, Королевского нумизматического общества и Британской ассоциации содействия развитию науки. (За заслуги перед археологией в 1911 году Эванса посвятили в рыцари.) Он совершал и другие добрые дела, в частности, позволил разместиться в Юлбери местным бойскаутам. Не имея собственных детей, он взял двоих под опеку: племянника Маргарет, а затем сына оксфордширского арендатора.
Юлбери
Эванс
Строительство второго дома – на Крите – закончилось в 1906 году. Проектом занимался архитектор Кристиан Долл, один из тех, кому Эванс поручил реконструкцию дворца Миноса. Условия на вилле “Ариадна” позволили Эвансу жить на Крите в привычной обстановке. Не для него было местное вино из забродившего изюма, которое с энтузиазмом употребляли его рабочие: погреб виллы был наполнен французским вином. По мере того как мировые СМИ рассказывали о заслугах Эванса, его навещали почетные гости, в том числе финансист Дж.П. Морган и писательница Эдит Уортон. Эванс руководил раскопками, так сказать, играючи, будто бы находясь в лондонском клубе. “Даже в самые жаркие летние дни он не являлся на место раскопок без пиджака”, – пишет Горвиц.
Третий дом – дворец Миноса (или Миносов: Эванс подозревал даже, что минос – это скорее титул, как “царь” или “фараон”, а не имя собственное). Дворец оказался огромным, невероятно сложным сооружением. Эванс открывал сектор за сектором и давал им названия. Кроме царского “тронного зала” ученые раскопали “покои царицы” с “ванной” и изящными фресками. Среди хозяйственных помещений нашлись остатки мастерских ювелира, камнереза, гончара. А на Большой лестнице в 1910 году танцевала Айседора Дункан – к ужасу Дункана Макензи, чопорного ассистента Эванса.
Артур Эванс вместе с группой художников, археологов, архитекторов и рабочих потратил десятилетия, разгребая завалы, укрепляя разрушающиеся площадки, восстанавливая фрески и перестраивая обвалившиеся стены. Там, где минойцы брали дерево или камень, Эванс по большей части использовал новые материалы, такие как железобетон. Это стало спорным решением: восстановив комнаты и перекрасив фрески, Эванс навязал свое видение того, как дворец выглядел 30 веков назад. Сегодня Кносс является мощнейшим центром притяжения туристов, но вопрос, отражает ли его реконструкция подлинную минойскую эстетику, остается открытым.
В первые десятилетия XX века ученые с неослабевающим интересом следили за редкими публикациями Эванса о линейном письме Б. Как и Эванс, они могли лишь гадать, каким мог быть язык табличек. Только одно казалось очевидным: это не был греческий. Сейчас мы ассоциируем Крит с греками, однако дворец Миноса стоял и был славен задолго до того, как на остров пришли носители греческого.
Была и еще одна причина, почему таблички не могли быть греческими, и это предположение высказал сам Эванс (указ, спущенный с археологического Олимпа): язык Кносса не был греческим, потому что жители Кносса сильно отличались от жителей материка, где позднее обосновались первые греки. Мало того: критяне бронзового века, настаивал Эванс, во всех мыслимых отношениях превосходили своих современников на материке.