Тайна одной башни (сборник)
Шрифт:
"Что сам ты, что твоя справка — ноль без палочки", — снова подумал дядька Кондрат.
— Она часто ходила за солью. Что она меняла?
— Ну что? Может, свою одежку, может, мужнину. Видно, что-то оставалось. Не все выгребли, когда из гарнизона из Лугани приезжали.
— Проясним: не выгребли, а реквизировали. Как обо мне когда-то говорили. Рек-ви-зи-ро-ва-ли! У семьи бывшего активиста.
— Ладно, хоть саму с дитенком в живых оставили, — сказал дядька Кондрат. — А часто ли она ходила за солью или не часто — это как посчитать. Соль всем нужна. Огурцы пошли.
— Да-а, никто не даст, — сокрушенно сказал Есип. — Я иной раз и рад бы чего подкинуть, да вот, видишь. — Староста отвернул скатерть. Под скатертью лежали хлеб, лук, пара огурцов.
"Чтоб тебе пусто было! — подумал дядька Кондрат. — Утром, не иначе, мачанку ел, и сейчас вон подбородок от жира блестит. Да и в хлеву, слыхать, кабаны так и стонут".
— Я считал, Кондрат, что ты первый про Катерину прослышал, — хитро сказал Есип, переводя снова разговор на другое. — Вы ж когда-то вместе ходили менять.
— Когда вместе ходили, тогда все и знал. А теперь щепотка соли в чугунок у меня найдется. Да и калий из нового гумна выручит, если настоящая выйдет.
— Я вот думаю, что будет с Катерининым хлопцем. Один остался. Пока мать воротится из Германии, пропадет хлопец, — сказал Есип.
Скорее всего, это было главное, о чем он хотел сказать, зазвав Кондрата к себе. По какую роль отводит ему? На всякий случай осторожно заговорил:
— Ты говоришь — воротится. Что-то не слыхать было, чтоб возвращались.
— Ну, а если не воротится, то почему бы матери с сыном не быть вместе?
— Ты о чем, Есип?
— А о том, что у меня новое распоряжение есть молодежь в Германию отправлять. Уяснил?
— Уяснить-то уяснил, да не до конца, — ответил дядька Кондрат.
— Не прикидывайся, не надо. Хлопец у Катерины большун уже. Поедет в Германию — специальность приобретет, возмужает, культурным человеком станет.
— Толя — дитя горькое, а не хлопец. Сирота, можно сказать. Что ж, по-твоему, слабого и обидеть можно? — говорил дядька Кондрат, чувствуя, как в нем закипает злость.
— Теперь все — и слабые и сильные, — заметил Есип.
— Это с какой стороны посмотреть.
— Проясним. Вот я — староста. Мне доверена власть тут, в Березовке. А у кого власть, тот и сильный и умный. Так? — спросил Есип и сам себе ответил: — Так! Дальше смотрим. Вот конкретно. Пришло распоряжение из Лугани отправить молодого человека в Германию. А я не отправил. Кто я в таком случае перед новыми властями? Са-бо-таж-ник! Меня уже и расстрелять можно, потому как я перед ними — слабый. А всякая жаба силу имеет на своей кочке. Я помирать не хочу ни за Катерину, ни за Толю, ни за самого близкого. Пожить хочу. Человеком, как когда-то… А меня и тогда завистники ели, и сейчас от людей спокойной жизни нет…
Высказался Есип и примолк. Сидел под образами. Голову набок свесил. Вспоминал что-то свое. И лишь глаза время от времени, лениво, как у сонной
Вспоминал и дядька Кондрат.
Есип, в свое время кряжистый, крепкий мужчина, пристал в примы к тщедушной березовской женщине, к тому же еще и немолодой. Многие объясняли это тем, что Есип был на ту пору немым. Неведомо за какие деньги он прикупил еще одну корову вдобавок к той, что стояла в хлеву у женщины, кобылу с жеребенком, три десятины земли. Стал нанимать батраков. Два лета и сам Кондрат пас Есипову скотину.
Крутой нрав был тогда у Есипа. Батраки подолгу у него не задерживались. Одного молодого хлопца чуть было жизни не решил. Тот чистил свиной хлев свиньи, надо сказать, у Есипа водились на славу — и клял на чем свет свою работу. В конце концов пожелал свиньям утопнуть вместе с Есипом в том, что он каждый день вычищает. Бросил вилы и стоит, дух переводит. Тут и наскочи хозяин. Билом от цепа измолотил батрака до полусмерти. Пришлось самому чтоб не пошло по людям, чтоб не остаться виноватым — везти бедолагу в Погост к докторам. А когда хлопец мало-мальски очухался, Есип прогнал его.
Многие диву давались, как немой реагировал на то, о чем они говорили. Словно мог подслушать, словно слышал их голоса.
А он и в самом дело слышал. Спустя два года умерла та болезненная женщина. Есип устроил кое-какие поминки и то ли с горя, то ли на радостях вдруг запел: "Две метелки, три лопаты — тра-та-та!" Бабки стали креститься на образа и — дай бог ноги! — за дверь. Виданное ли дело — немой заговорил!
Спрашивали потом у Есипа, зачем он это делал, зачем прикидывался немым. "А чтоб знать, что обо мне люди говорят, чтоб людей узнать", — ответил он.
Пришло это теперь на память Кондрату, и он сказал Есипу:
— Может, кто-нибудь добровольно согласится в Германию поехать. Ты же людей когда-то изучил хорошо, должен знать, к кому обратиться.
Есип ухмыльнулся:
— Новые люди выросли. Добровольно они теперь в лес идут. — И, давая понять, что разговор окончен, встал из-за стола. — Завтра запрягай моего жеребца и вези хлопца в Лугань. А сейчас пойдем-ка к нему. Пускай собирается.
С крюка на стене снял било. Намотал ремешок на запястье. Левой рукою показал на дверь, пропуская Кондрата впереди себя.
— И на черта ты этот рожон с собой таскаешь? — уже в сенях не выдержал — спросил Кондрат.
— От собак отбиваться и… от людей, — ответил Есип.
Они пришли на Катеринино подворье. Хата была на замке. Под поветью стояла тележка, с которой Толя каждый день ездил за дровами. Но самого мальчика нигде не было.
Пожилой партизан Антон скорее согласился бы отдежурить два внеочередных наряда на кухне, чем полдня пасти коров у Сухой Мили.
Сухой Милей назывался взлобок, густо поросший дубняком, молодой березой, разным кустарником, а больше того — лещиной. Столько лещины Антон еще нигде не встречал. Взлобок и в самом деле тянулся на добрую милю, вплоть до старого ельника. А тому еловому лесу уже не было конца до деревни Сухая Миля.