Тайна под дубом
Шрифт:
— Я всех разыщу! — пригрозил служитель, и ребята посильнее вжались в кусты шиповника. — Я вам всем покажу, где раки зимуют! А ты себя не выгораживай! С лопатой я тебя застал! Ну-ка, пошли! Пошли, говорю!
Мальчишка вопил и упирался изо всех сил. Тогда служитель поднял его, оторвал от земли, схватил в охапку и потащил куда-то, забыв и про свой шланг, и про чужую лопату.
Ребята дождались, пока вдалеке стихли вопли пацана и ругань служителя, и вылезли из кустов.
— Он лопату бросил! — Толик поднял
— Удирать надо отсюда. И побыстрее. Этот мужик сейчас вернется и нас к директору потащит.
— Как же удирать? Без клада?
— Завтра придем!
— Да завтра тут уже толпа кладоискателей будет. Пацан всех своих друзей приведет! Давай копать!
— Ты же сам сказал, что копать бесполезно. Дерн везде нетронутый.
— Но где-то же есть этот клад!!!
— Я, кажется, понял, где! В корнях! Не в земле, а в корнях! Под корнями, то есть! Здесь есть тайник!
Толик стукнул Лешку по плечу и радостно спросил:
— А пораньше не мог догадаться?
Июнь, 1943 год.
Передышка что-то затянулась. Почти месяц мы не двигаемся с места. Наш полк переформировали. Мы теперь являемся частью другой армии. Армия уже ведет бои за ближайшие города, а нас пока оставляют в резерве.
Ожидание боя хуже, чем сам бой. Ожидание выматывает. Каждый день ловим сводки, ждем приказа, готовимся к броску. Но день идет за днем, а мы по-прежнему в резерве.
Один Борис этому радуется. Уверяет, что успеет встать на ноги и сможет и дальше воевать с нами.
Он быстро идет на поправку. Передвигается, правда, пока на костылях, и доктор в госпитале говорит, что о полном выздоровлении речь еще не идет, но Борис заявляет, что уйдет в бой хоть на костылях.
Ноги, — говорит, — не главное. Главное, чтобы руки могли держать автомат.
Преувеличивает, конечно. Какой солдат без ног?
Я часто бываю у него в госпитале. Раз в три-четыре дня. Вот и накануне был.
Он меня во дворе встретил и подмигивает:
— Тебя сюрприз ожидает.
Ну, я, конечно, удивился. Думал, шутит. Я ему в тон:
— Без костылей ходить научился? Или уже плясать можешь?
А он:
— Ноги мои тут ни при чем. Тебя один человек видеть хочет. Пойдем в палату.
Я иду за ним, а сам гадаю — кто же это меня видеть хочет? Наверное, кто-нибудь из ребят, с которыми воевать пришлось. Сколько на войне встреч было, сколько знакомств! Всех и не упомнишь. С кем после боя раненых вытаскивали, с кем землянку делили, с кем из одного котелка кашу ели.
Подвел меня Борис к кровати, а там солдат лежит, весь забинтованный. Только нос из белых бинтов торчит. И рот, как дыра. Кого, думаю, так покалечило? Не узнаешь человека во всех этих бинтах. И признаться,
Я на Бориса посмотрел, взглядом спросил: «Кто это?» Он говорит:
— Валя, я к тебе друга привел.
Губы солдата чуть шевельнулись. Знакомо так. Верхняя губа немножко в гармошку собралась. Валя?! Валька Боровиков? Дружок мой школьный?!
Сколько ж лет прошло, как мы не виделись? Лет шесть, пожалуй. Я и не знал о нем ничего все эти шесть лет.
Не могу я даже сейчас понять, что в моей душе творилось в эти секунды. Плакать хотелось. И от радости, что встретились, что жив Валька, что я жив. И от жалости — живого места на дружке моем война не оставила.
Хорошо, Борис помог. Стал о Вальке рассказывать да о том, как наше с ним общее школьное детство выяснилось.
Я слушал, а сам молчал. И Валька молчал. Улыбался только. Вымученно так, больно ему улыбаться, верно.
— Как твои? — наконец с трудом произнес он. — Жена? Дочка?
— Погибли, — ответил я. — Под бомбежкой.
— А я один. Не успел жениться. Теперь уж не придется. Обгорел в танке. Ослеп.
— Ослеп?!
— Никогда видеть не буду.
Долго ли мы говорили? Наверное, долго. Валька мне рассказывал о своем последнем бое. О том, как вел танк, а глаза заливала кровь. Его сначала осколком ранило в голову.
Три танка подбил их экипаж, вел Валька уже почти вслепую. Командир экипажа командовал, направо или налево.
А потом в их танк попал снаряд. Наводчика убило сразу. Танк загорелся. Командир вытаскивал Вальку, на котором загорелась одежда. Пламя едва сбили. Ожоги по всему телу. И слепота.
Не человек теперь, а безглазое бревно, — пожаловался Валька.
Я его успокаивал, Борис даже подшучивал.
Встанет, мол, на ноги, еще не одну красавицу с ума сведет, вот только в тыл отправится.
— Отвоевал, — соглашался Валька. — Отвоевал. А жаль.
Я смотрел на этого обгоревшего, ослепшего танкиста, слышал знакомый Валькин голос, и никак в голове моей не укладывалось, что этот раненый — Валька, такой подвижный, озорной, веселый.
Покорежила нас всех война. Об этом ли мы думали в школе, когда мечтали, что станем командирами, летчиками, танкистами? Невозможно нам, мальчишкам, тогда было представить, что такое война, как она калечит. Не могли мы тогда знать, кто живой останется, кто погибнет, а кто вот так, как Валька — ни живой, ни мертвый.
Наш разговор сестра прервала. Вошла в палату да на нас с Борисом накинулась:
— Тяжелораненому покой нужен!
Не поспоришь. Я через бинты Валькину руку легонько сжал, а он снова верхнюю губу в гармошку собрал. Увидимся ли когда-нибудь? Выживем ли?