Тайна подземного зверя
Шрифт:
Помяс дергался, постанывал, трепетал. Суетливо спрыгивал с нарт, бежал версту, как олешек, мелко перебирая ногами, держался за дугу. Потом вспрыгивал. Видно, что потрясен человек.
След вывел к реке.
Снег ноздреват, посечен ветром. Со слоистых каменных обрывов свисали огромные сосульки. Иные гораздо больше человека в длину. И толще. Страшно смотреть. А в раскрывшемся льду чернели полыньи, в них, в воде, как бы подернутой слабым дымом, крутились всякие обломки. Как поднимется по такой реке кормщик Цандин? Смотрел на реку с большим сомнением.
– Тут, что ли?
– Тут.
Прочно запружив нарту, с осторожностью спустились на чохочал.
У самой воды земля совсем диковала: глыбы
– Зачем туда?
Обрыв над головой.
Страшно. Лучше не ходить под страшный обрыв.
Да и под ногами не чисто – бугры ледяные, скользкие, мокрые, вмерзшее в землю дерево, какие-то шишки. Нехотя следовал за помясом. Увидел кокору – вывороченный рекою пень с остатками корней. И сук отходил в сторону – толщиной в руку, завит раковиной.
Вдруг дошло: не сук это! Вдруг увидел: зверь искомый!
Чуть выше открытой воды черная дымная промоина тянулась вдоль самого чохочала. Над промоиной, в ледяной стене берега, весь в завеси ледяных стеклянных сосулек, как в прозрачной волшебной клетке, тяжело огрузнув на правый бок, как бы в раздумье, сидел носорукий.
Свешников ужаснулся: вдруг закричит, встанет зверь? Вдруг выпрямит длинную руку, мало что волосата, завита раковиной. А левый бивень обломлен. И маленький, ничего не видящий глаз заплыл тонким льдом. Шерсть совсем каштановая, даже рыжая, и вся по широкому боку источена сырыми дорожками, будто кто оплакивал зверя. Может, дикующие. А ниже лопатки – ужасная рана. Наверное, помяс рубил зверя. Корыстовался.
Вглядывался изумленно. Запоминал каждую мелочь. Дивился, какая передняя нога у зверя толстая, тяжелая, как неловко подвернута. Как хорошо видны светлые, до блеска отмытые роговые пластинки-нокти. А с оттопыренной мохнатой лопатки, и с волосатого рыжеватого горба, даже с широкого лба – стекали сосульки. Старинный, нестлелый зверь.
Спросил:
– Как разбился?
– Упал, так думаю, – затрясся Лисай. – Я не толкал. Видишь, какой тут берег? Так и сыпется, так и сыпется. Шел, наверное, без опаски.
Не выдержал, похвалился:
– На нем сала на три пальца.
Пожалел:
– Поднимется вода, снесет зверя.
Скинул шапку, блеснул голой головой. Некое безумие высветилось в выпуклых мутных глазах. Спросил жадно:
– Хочешь найти такого?
– Непременно.
Помяс ответил:
– Найдешь!
И странное тепло разлилось по жилам Свешникова.
Вспомнил доброго барина Григория Тимофеича. Подумал: вот возвысился барин, нужно ему служить. Большие перемены могут произойти в Москве, если введут в ворота трубящего носорукого. Царь Тишайший, Алексей Михайлович изумится:
«Кто привел?»
Боярин Морозов, собинный друг царя, степенно ответит:
«Человек боярина Львова Григория Тимофеича – служилый Свешников».
«Виноват в чем?»
«Дерзок бывал».
«Волей своей прощаю. Просит чего за труды своих странствий?»
«Совсем немногого, государь. Жить при боярине Львове Григории Тимофеиче. Но вольным. И иметь деревеньки с некоторым количеством душ. Но в стороне от Бадаевки!»
На черной ондуше сидел орел.
Тоже старинный. Кутался в крылья, как в шаль.
Гикнули радостно, пронеслись мимо. Удача! Удача! Зверь искомый на берегу! Все надежды проснулись в Свешникове. Даже не удивился, увидев бегущего человека. Ну, бежит навстречу, машет рукой. Прислушались. Кричит:
– Баба!
По голосу – Микуня.
Свешников даже пожалел:
– Вот хитрый! Зрение почти потерял, сам износился, а все одно – всех перехитрил: первым сошел с ума.
Смотрел тревожно.
Правда, Микуня. А чего он так?
Только потом, по как бы закаменевшему лицу помяса, по его изогнутому углом плачущему скорбному рту, по выпуклым блестящим,
– Баба!
Глава V. Тайна помяса
Великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии стольнику и воеводе Василию Никитичю Пушкину служилый человек кормщик Гераська Цандин челом бьет.
А ныне, во 156-ом, посылан яз тобою, стольником и воеводой, на реку Большую собачью искать зимовье сына боярского Вторко Катаева, что сшед зимним путем для сыску и лова в новоприисканных землицах зверя старинного носорукого.
И готов я итить, но коч плох и вожа нету.
А те, кому по указу твоему следовало раденье свое показать, коч строя, те, забыв страх божий и ево, великого государя, крестное целованье, для прихотей своих плутали вельми и не дозирали ничего своею оплошкою. И которые кочи для морского ходу присланы из Илимска, их нерадением сделаны худо, а лучший коч прикупил торговый человечишка Лучка Подзоров, и нам ево не дает. А пошед яз к Лучке, он учал меня бранить, понапрасну обозвал вором, позвал людишек своих. Они ухватили меня за горло, поволокли, свалили, риясь необыкновенно. И яз бью челом тебе, стольнику и воеводе, вели им дать мне тот коч, и вели дать вожа Ивашку Корепанова, что нынче живет в Жиганах, чтоб службе государевой порухи не было.
А путь плох.
Во прошлом году Матюшка Панфилов шел парусом по низам Большой собачьей. На парусном пробеге коч зарыскал к берегу, заворотным течением об скалы ево сломало, уберечь никакими силами не могли. И людишки Матюшки Панфилова совсем померзли, перецынжали, не мочны были никак волочить государевы казны, и что была какова рухлядишка да завод, то все у них водой разметало, все пропало без остатку.
Таков путь, а коч плох и нет вожа.
В великой нужде итить нам по той Большой собачьей.
И яз, служилый человек кормщик Гераська Цандин, бью челом тебе, стольнику и воеводе: пожалей нас, сирот твоих, и дай нам коч с тем хорошим вожем из Жиган. А людишкам твоим, что на твой припас поднялись на службы, вели в пути ясак на себя брать, для того, что оне служить будут. И впредь великому государю будет в ясачном сборе от тех людишек прибыль большая.
К отписке сей служилый человек кормщик Гераська Цандин руку приложил.
Чужая нарта – легкая, с копыльями из оленьих рогов, с крутой дугой, тоже из оленьих рогов, стояла у затоптанного крылечка, на котором сгрудились казаки. Чужой коричневый олешек, сунув морду в снег, смиренно дышал, косил на людей задумчивым влажным глазом. Федька Кафтанов, облаченный в бывшую богатую кукашку Лисая, выпятив брюхо, важно, совсем как прикащик, стоял на крылечке на шаг впереди всех, цыкал на расшумевшихся собачек.
– Ну, совсем маленькая баба.
Косой нехорошо ухмыльнулся:
– Баба не мышь, копной не задавишь.
Казаки ухмылялись, оглядываясь на Свешникова.
Не торопясь, передовщик поднялся с запруженной нарты. Чужую бабу видел пока только со спины и чуть сбоку. Камлея простая, отметил, но выделана тонко, с белой и с красной оторочкой, даже с красной строкой, нашитой по низу зигзагом.
И капор – из лисьих лапок.
А людишек ядят.
– Лисай, дикующих понимаешь? Сможешь толмачить?
Помяс закивал. Быстро, как болванчик. С большим испугом выдохнул: