Тайна, приносящая смерть
Шрифт:
Чтобы их никто не видел – раз. И... чтобы их никто не видел – два.
Других вариантов у Бабенко не было.
А почему Володе не хотелось, чтобы их видели? Почему, почему? Уж не потому ли, что недоброе затеял?
– Эй, скотина! – Бабенко с силой шлепнул ладонью по голой Володькиной спине. – А ну просыпайся!
Результата никакого. Тогда Бабенко с силой шлепнул того по глубокой царапине, которую, возможно, на нем оставила все та же Маша. Глубокая царапина, свежая, стоило ее тронуть, как сразу крохотными бусинками по раневому зигзагу кровь
Володька поморщился и захныкал. И даже сделал попытку продрать глаза. Увидал участкового, замахал на него руками.
– Чур меня, чур! – еле ворочая языком, пробормотал Володя, тут же захихикал и дурашливо просвистел: – Караул, менты!!!
– Вот падлюка, а! – возмутился Бабенко и с силой шлепнул библиотекаря по щеке. – Я те щас дам таких ментов! А ну глаза на меня!
Голова у того от удара откинулась назад, и участковый заметил на кадыке у библиотекаря еще одну царапину, а по бокам от царапины два свежих синяка размером с современную пятирублевую монету.
– Ничего себе! – жалобно простонал Бабенко и шлепнул Володю еще и еще раз. – А ну отвечай, говорю!
– Чего... Чего тебе, Степаныч? – заныл Володя, сильно сморщив лицо. – Мне же больно!
– Где был вчера вечером? С кем пил, скотина? Машу видел? – засыпал участковый того вопросами, не особо надеясь на ответ.
– Пил один, – неожиданно твердым голосом начал отвечать Володька, но глаза не открыл. – Машу видел. Вчера был дома.
– Где Машу видел?
– Машу?.. – Худосочные плечи библиотекаря вдруг судорожно задергались. – Машу я вижу всегда, Степаныч! Ночью во сне, днем в грезах... Машенька... Картинка моя... Как же она могла так со мной?! Мразь!
– Кто мразь?! – вытаращился на него Бабенко.
Таких слов он отродясь от Володи не слыхал. В его представлении библиотекарь был глубоко интеллигентным человеком, правда, очень слабым. Оттого и не нашел себя до сих пор, оттого и пьет. Но, невзирая на периодические запои и буквально скотский образ жизни в плане быта, Володя ухитрялся не опускаться душой. Продолжал читать и цитировать классиков. Не прогуливал, опять же. Лекции какие-то в школе и клубе проводил. Правда, народу там собиралось человек по пять-шесть, не больше. И уж никогда не сквернословил и слов-то таких наверняка не знал. А тут вдруг – мразь!
– Я мразь, – прошептал с горечью Володя, все так же раскачиваясь, сидя на кровати с закрытыми глазами. – Маша сказала, что я – мразь!
– Когда сказала?
– Вчера вечером и сказала.
– Время! Время скажи!
– Не помню время, темнело уже.
Если темнело, стало быть, дело к ночи шло. Вечера пока длинными были. Темнело где-то ближе к одиннадцати. Значит, Володька виделся с ней как раз в это время. И она, значит, была жива.
– Почему она так сказала? Ну! Не спать! – с силой тряхнул он Володю за плечо, тот вдруг начал заваливаться на спину и подозрительно засопел.
Володя вздрогнул, снова начал пытаться открыть глаза.
– Чего тебе, Степаныч? Чего пристал? Спать хочу! – И, демонстрируя
– Почему Маша назвала тебя мразью? Что между вами произошло? Ну!
Он еще пару раз тряхнул библиотекаря за плечи и щелкнул пальцами по щекам. Тот будто и не засыпал и даже глаза держал открытыми, но глядел он ими в одну точку, будто вымерз библиотекарь изнутри. Даже губы побелели.
– Ну, Володя! Что между вами произошло?!
– А ничего... Ничего не произошло, хотя и могло бы... Не успел я! – застонал вдруг тот протяжно, чужим страшным голосом. – Не успел! Нет ее больше... Нет для меня...
И все! И он отключился теперь уже насовсем. Сколько Бабенко ни щелкал ему по плечам, бокам, спине. Сколько ни теребил его глубокую рану, в душе негодуя на себя и называя себя гадким палачом, Володя не подавал признаков жизни. Нет, он дышал – ровно и глубоко. Но открывать глаза и уж тем более отвечать на его вопросы не мог.
Тогда Павел Степанович Бабенко вышел из его дома так же, как и вошел, – через окно летней кухни. И устремился к своим коллегам из города, успевшим уже обойти часть домов и вернувшимся ни с чем.
А он знал, знал, что деревенские жители на раз им ничего не выложат. Им подумать надо было прежде, посоветоваться друг с другом у магазина. С ним еще – со своим участковым – надо было тоже сначала поговорить, а уж потом спешить рты открывать.
Это вам не город, господа хорошие. Тут свои законы, и они порой много правильнее, чем городские. И на страже этих законов тут он – Бабенко Павел Степанович. И он за справедливость – вот так вот! И он не позволит хватать кого ни попадя и тащить в околоток! Он сначала сам тоже разобраться должен, прежде чем пальцем на виновного указывать.
– Так что именно вы хотели сказать? – улыбнулся Степаныч малому из прокуратуры.
Тот сильно гневался испорченному выходному, молчаливой солидарности деревенских жителей. И на участкового тоже злился. И за вид нелепый, и за то, что исчезал и появлялся, как привидение. Они тут с ног, понимаешь, сбились, а тому и дела нет. Все где-то шастает, что-то вынюхивает. А потом с готовыми фактами перед начальствующим оком предстанет раньше остальных. И что им тогда? Улыбаться виновато?
– А ничего я не хотел сказать! – вспылил парень из прокуратуры. – Почему вас нет вместе с нами?! Где вы ходите?
– Так я это... Нигде не хожу... Тут я... – невнятно пробормотал Бабенко.
Спрятал взгляд в коленки, потом нервно оглянулся себе за спину и тут же наткнулся на внимательные и, кажется, все понимающие глаза Данилы Щеголева. Того самого, что детей не имел, а о чужих судить брался.
Чего, интересно, тот на него так уставился, а? Видел, как он к Тане Востриковой наведывался? Или видел, как он от нее огородами утекал? А может, подсмотрел, как он через окно летней кухни Володьки-библиотекаря лез? А видеть-то тому этого и совсем не надо было. Как не надо было наперед Бабенко Павла Степановича к Саше Углиной идти.