Тайна профессора Кондайга
Шрифт:
Врач сказал тогда, в первый раз: "Видения не имеют отношения к работе". А потом, когда начались припадки, док вынес приговор: "У вас феноменальное, очень редкое заболевание, близкое к эпилепсии и к некоторым другим циклическим психозам". Он тщетно пытался изобразить дружеское участие. И спросил: "У вас в семье не было алкоголиков?"
"А наркоманы не подходят?" - угрюмо пошутил Хьюлетт.
Перед ним сразу же возникло лицо изящного великана, человека, на которого он был так похож и гордился этим. Тогда, у врача, он еще не знал всего. А позднее, когда припадки стали учащаться, прочел несколько книг по психиатрии и узнал, что его ожидает. Оказывается,
Хьюлетт протянул правую руку, наощупь выдвинул ящичек, развернул пакетик с препаратом, куда входил люминал. Почувствовал горечь на языке и проглотил таблетку, не запивая.
Еще несколько минут - и можно будет идти домой, не боясь, что припадок свалит на улице. Он обвел взглядом лабораторию, задержался на регистраторе - полностью выяснить природу волны уже не успеть. Оставалось слишком мало времени - куцый отрезок, разделенный несколькими припадками и оканчивающийся либо смертью, либо безумием.
Хьюлетту захотелось схватить что-нибудь тяжелое и разбить этот проклятый приемник, из-за которого он истощил свой мозг. Сколько драгоценных минут и часов отдано ему! В это время можно было бы встречаться с приятелями, веселиться, путешествовать. Или изобретать лекарство против болезни, против проклятой наследственности. И не делать глупостей... Он больно прикусил губу. Он боялся вызвать в памяти лицо своего сына, так похожее на его лицо. Другие дают своим малышам крепкую память, могучее здоровье, воспитывают в них неукротимую волю к победе, необходимую в жестоком, беспощадном обществе. "А я дал Кену свое проклятье, которое сделает его беспомощным. Я не имел права на ребенка! Но я не знал...
– пытался оправдаться он перед собой.
– Я и не мог знать... И потом, не обязательно, чтобы у моего сына проявилось это... Он может не унаследовать болезни. И даже унаследовав предрасположение, он может не заболеть. Если он будет расти и жить спокойно, без психических травм... А кто из нас живет спокойно, без травм в этом мире, где над тобой и твоими родными постоянно висит угроза истребления?
– зло оборвал он себя и ясно-ясно увидел лицо сына с ямочками на щеках. Правая половина лица была немного больше левой.
– "Асимметричное, диспластичное", - вспомнил он слова из учебника психиатрии и оцепенел от ужаса.
Что делать? Как спасти сына? Убить его, пока он еще крохотный и ничего не понимает?! Кажется, это единственный выход. Так поступали в Спарте с болезненными детьми, с калеками.
Он гнал от себя страшную мысль, но она не хотела уходить. Он боялся смотреть на регистратор, боялся, что сейчас набросится на него, разобьет вдребезги проклятый аппарат, записывающий информацию Вселенной и бессильный изменить ее. Если бы знать раньше, над чем следует работать, как жить! Если бы знать!
Хьюлетт Кондайг медленно вышел из своего кабинета, сухо попрощался с лаборантами, закрыл за собой дверь.
Он влез в автобус, купил билет у насвистывающего мальчишки-контролера и поднялся на второй этаж, где можно было курить. Попыхивая трубкой, Хьюлетт рассматривал попутчиков. Почти все они уткнули носы в газеты. Хьюлетт тоже заглянул в газету, которую держал в руках сосед. В глаза бросились крупные заголовки: "Новая угроза на Ближнем Востоке", "Новые бомбоубежища фирмы Уоррен".
"И это еще ко всему, - злорадно подумал он.
– Может быть, если бы я жил в спокойном, разумном мире, дремлющая искра не вспыхнула бы. Но разве на этой сумасшедшей планете можно оставаться нормальным?"
Еще издали, за два квартала, он увидел
Хьюлетт вышел из автобуса на площади. На минуту задержался у бронзовой статуи Эроса. Бог любви наложил стрелу на тетиву и готовился пустить ее в чье-то ожидающее сердце. Что такое любовь для Хьюлетта, если его сын не должен был появиться на свет?..
"А впрочем, - подумал он, - разве другие, имея детей, знают, для чего они рождаются? Разве мы все не отравляем их своими привычками и нормами, не заботясь о том, что в новом времени, в котором будут жить дети, эти нормы и привычки послужат обузой. Мы стараемся вырастить их по своему образу и подобию, как будто мы - лучший вариант, платино-иридиевый уникальный образец, по которому должны создаваться все копии..."
Хьюлетт пересек площадь и свернул на длинную извилистую улицу. Постепенно реклам и витрин становилось все меньше. Начинался район Сохо убежище художников, поэтов, кварталы меблированных квартир. Здесь в сквериках прогуливались бабушки и мамы, держа на поводках малышей. Плакучие ивы мыли свои косы в фонтанах, в парке на ярких бархатных газонах лежали молодые люди.
Хьюлетт всячески оттягивал приход домой. Он боялся навязчивого решения, зревшего в нем, как единственное спасение для сына. Нужно было задавить это решение, пока оно не вспыхнуло и не сожгло его волю. Выиграть время!
Напротив виднелась хорошо знакомая вывеска кабачка - кружка с черным пивом "Гиннес" и грубо намалеванные буквы "Железная лошадь".
Хьюлетт вошел, заказал кружку пива и бифштекс. Рядом с ним за другим столиком сидело двое подвыпивших моряков. На толстых коричневых, шеях виднелись белые полоски.
Этот кабачок стоит здесь сто пятьдесят лет. Сюда заходил дед...
И внезапно, как Хьюлетт ни крепился, опасные мысли прорвали плотину и заполнили его мозг. Он увидел то, чего боялся, - своего деда, каким видел его в последний раз, - с взъерошенной копной грязных нечесаных волос, с пеной в уголках рта. Он извивался в руках дюжих санитаров... И эта участь по слепым, жестоким законам природы ожидает Хьюлетта и, может быть, его сына.
Кондайг задыхался от ненависти. Он представил себе, как дед играет с ним, качает на коленях, подбрасывает на вытянутых руках... А вот дед в китайской курильне опиума... Он полулежит на циновке, волшебные видения Проносятся в его затуманенном мозгу. А потом возвращается в родную Англию, к невесте. В чемодане, рядом с награбленным золотом, лежат шарики с одурманивающим ядом и две трубки. Конечно же, он совсем не думает, что передаст свою отравленную опиумом кровь и нарушенную структуру нервных клеток сыну, внуку, правнуку. И вот рождается ребенок - с носом отца, ласковыми глазами матери, с подбородком деда и...
И если он попадает в эти условия, в большой сумасшедший мир, "Железная лошадь" повезет его по той же дороге... А в какой мир может попасть ребенок, как не в тот, что приготовили для него предки?
Хьюлетт отодвинул от себя еду, бросил на столик монету и поспешно вышел на улицу. В голове словно работали жернова.
"...Говоря о лучшем мире, мы оставляем потомкам отравленные наркотиками и алкоголем клетки; отравленные предрассудками законы; нормы, сковывающие крепче, чем кандалы каторжников; свои неоконченные дела, в которых больше ошибок, чем истин; свои несбывшиеся надежды, которые могут оказаться гибельными".