Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Из воспоминаний П. В. Дыдицкой: «Пушкин был… добрый, хороших правил, а только шалун».
Из воспоминаний Е. Ф. Тепляковой: «Какая-то молдавская барыня любила снимать свои башмаки, садясь на широкий молдавский диван. Пушкин подметил эту склонность барыни и стащил однажды ее башмаки, вытащив их тростью. Когда нужно было встать, то барыня, не найдя башмаков и не желая поставить себя в неловкое положение, прошлась в чулках до дверей, где Пушкин возвратил ботинки по принадлежности, извиняясь в нечаянно совершенном поступке».
Из воспоминаний И. П. Липранди: «Попугая, в стоявшей клетке, на балконе Инзова, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову.
III
С Юга началась пушкинская переписка, и Пушкин быстро сообразил, что куда забавнее дурачить не только друзей, но и публику: если обычная проказа смешила несколько человек и становилась достоянием узкого круга, то литературные проказы печатью утысячерялись, а, главное, давали ему возможность веселиться, наблюдая за реакцией на них «из-за угла». Пушкин становится литературным проказником. То он мистифицирует А. А. Бестужева и Ф. В. Булгарина, а через них — читателей (см. главу «Искать ли женщину?»), заставляя их гадать по поводу адресатов его южной любовной лирики; то нагнетает в письмах всем подряд сомнения в возможности преодолеть цензуру «ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ», с этой точки зрения — совершенно невинным (см. главу «Миф о пушкинском демоне»), продолжив этот розыгрыш и в письмах из Михайловского, вплоть до момента пересылки в Петербург Первой главы романа. И все это — на фоне грандиозной онегинской мистификации, которую он разворачивает, начиная с пересылки брату рисунка к задуманной эпиграмме («Вот перешед чрез мост Кокушкин…» ; см. главу «Кто написал „ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА“»). Одновременно, в надежде вырваться из ссылки, он мистифицирует родных, друзей, рижского хирурга и самого императора «аневризмом», который якобы держит его на грани жизни и смерти, а в переписке с А. Н. Вульфом обсуждает возможность сбежать из страны, шифруя тему побега «покупкой коляски» — и т. д. и т. п.
Он постоянно должен кого-то разыгрывать, и если нет под рукой адресата для литературного розыгрыша, он возвращается к натуральным — и в 1820-е, и даже уже и в 1830-е годы, после женитьбы.
Из воспоминаний М. И. Осиповой о времени ссылки в Михайловское (в передаче М. И. Семевского): «Каждый день, в часу третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского… Приходил, бывало, и пешком, доберется к дому тогда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он влезет в окно… Что? Ну, уж, батюшка, в какое окно влезал, не могу указать ; мало ли окон-то? Он, кажется, во все перелазил …»
П. В. Анненков (из книги «Материалы для биографии А. С. Пушкина»): «Московская его жизнь (речь идет о второй половине 1820-х — В. К.)… была рядом забав и вместе рядом торжеств».
Из воспоминаний М. М. Попова: «…Пушкин… был первым поэтом своего времени и первым шалуном».
Из воспоминаний о вечерах в салоне княгини Зинаиды Волконской (Л. Н. Обер, «Мое знакомство с Пушкиным»): «На этих вечерах любимою забавой молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что будет изображать „скалу в пустыне“. Мы все были в недоумении от такого: живой остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к „скале“, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался
Из воспоминаний И. А. Арсеньева: «…Бывало, приедет к нам и тотчас отправится в столовую, где я с братом занимался рисованием глаз и носов или складыванием вырезных географических карт. Пушкин, первым делом, находил нужным испортить нам наши рисунки, нарисовав очки на глазах, нами нарисованных, а под носами черные пятна, говоря, что теперь у всех насморк …»
Из воспоминаний П. В. и В. А. Нащокиных (в записи П. А. Бартенева): «Они (Нащокины. — В. К.) жили у Старого Пимена, в доме Иванова. Напротив их квартиры жил какой-то чиновник рыжий и кривой, жена у этого чиновника была тоже рыжая и кривая, сынишка — рыжий и кривой. Пушкин для шуток вздумал волочиться за супругой и любовался, добившись того, что та стала воображать, будто действительно ему нравится, и начала кокетничать. Начались пересылки: кривой мальчик прихаживал от матушки узнать у Александра Сергеевича, который час и пр. Сама матушка с жеманством и принарядившись прохаживала мимо окон, давая знаки Пушкину, на которые тот отвечал преуморительными знаками».
Существует несколько свидетельств современников, что Пушкин временами (мимикой и жестами) был похож на обезьяну; а вот как он сам это использовал: «Александр Сергеевич однажды пришел к своему приятелю Н. С. Тимирязеву. Слуга сказал ему, что господа ушли гулять, но скоро возвратятся. В зале у Тимирязевых был большой камин, а на столе лежали орехи. Перед возвращением Тимирязевых домой Пушкин взял орехов, залез в камин и, скорчившись обезьяною, стал их щелкать. Он любил такие проказы».
Из воспоминаний кн. Е. О. Палавандова: В Тифлисе Пушкин «ежедневно производил странности и шалости, ни на кого и ни на что не обращая внимания… Пушкин в то время пробыл в Тифлисе, в общей сложности дней, всего лишь одну неделю, а заставил говорить о себе и покачивать многодумно головами не один год потом».
Или из воспоминаний В. А. Нащокиной об уже женатом Пушкине: «К нам часто приезжала княжна Г., общая „кузина“, как ее все называли, дурнушка, недалекая старая дева, воображавшая, что она неотразима. Пушкин жестоко пользовался ее слабостью и подсмеивался над нею. Когда „кузина“ являлась к нам, он вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед ней на колени, целовал ее руки и умолял окружающих оставить их вдвоем. „Кузина“ млела от восторга и, сидя за картами (Пушкин неизменно садился рядом с ней), много раз в продолжение вечера роняла на пол платок, а Пушкин, подымая, каждый раз жал ей ногу. Все знали проделки поэта и, конечно, немало смеялись по поводу их. „Кузина“ же теряла голову, и, когда Пушкин уезжал из Москвы, она всем, по секрету, рассказывала, что бедный поэт так влюблен в нее, что расставался с ней со вздохами и слезами на глазах».
Из воспоминаний Н. И. Куликова о Пушкине и Нащокине — по встречам летом 1833 года: «Среди „ночного шатания“ Пушкин с друзьями, бывало, заходил к наипочтеннейшей Софье Евстафьевне (содержательница дома терпимости. — В. К.), провести остаток ночи с ее компаньонками… Александр Сергеевич, бывало, выберет интересный субъект и начинает расспрашивать о детстве и обо всей прежней жизни, потом усовещивает и уговаривает бросить блестящую компанию, заняться честным трудом — работой, идти в услужение, притом даст деньги на выход… Софья Евстафьевна жаловалась на поэта полиции, как на безнравственного человека, развращающего ее овечек».
Из письма Пушкина к жене в Полотняный Завод в апреле 1834 года: «…Третьего дня сыграл я славную шутку со Львом Сергеевичем (с братом. — В. К.). Соболевский, будто ненарочно, зовет его ко мне обедать. Лев Серг. является. Я перед ним извинился, как перед гастрономом, что, не ожидая его, заказал себе только ботвинью да beafsteaks. Лев Серг. тому и рад. Садимся за стол, подают славную ботвинью; Лев Серг. хлебает две тарелки, убирает осетрину; наконец требует вина; ему отвечают: нет вина. — Как нет? Александр Сергеевич не приказал на стол подавать. И я объявляю, что с отъезда Натальи Николаевны я на диэте — пью воду. Надобно было видеть отчаяние и сардонический смех Льва Сергеевича, который уже ко мне, вероятно, обедать не явится. Во все время Соболевский подливал себе воду то в стакан, то в рюмку, то в длинный бокал и потчивал Льва Серг., который чинился и отказывался. Вот тебе пример моих невинных упражнений».