Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Поскольку Хитрово не сомневалась, что автором стихотворения «Не напрасно, не случайно…» был именно Филарет, — при том, что она не могла получить его ни от митрополита, ни от Пушкина, — в мистификации принимал участие кто-то еще. Для нас, видимо, так и останется скрытым, как именно осуществил эту мистификацию Пушкин, не вызвав у нее никаких подозрений. Весьма вероятно, что это одна из тех пушкинских мистификаций, которая не может быть разгадана «до конца».
5. «Склоняяся на долгие моленья»
I
Это стихотворение при жизни Пушкина не печаталось, ни черновиков, ни беловика не сохранилось, впервые опубликовано оно в 1858 году с датой «1830», а по своей обнаженности —
Для первой трети XIX века, когда браки по любви были редкими, — ситуация в семье тривиальная, но никто из наших лучших пушкинистов и не сомневался, что Пушкин и в этом стихотворении описывал личный опыт. Ну, что ж, известно, что когда Наталья Гончарова выходила за Пушкина, она его и не любила. Он понимал это и надеялся, что со временем полюбит: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, — писал Пушкин 5 апреля 1830 года в письме к матери Натальи Николаевны. — Я могу надеяться со временем возбудить ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца». Даже если бы в конце концов произошло то, на что надеялся Пушкин, на первых порах взаимоотношениям мужа и жены это стихотворение вполне соответствовало бы (а, скорее всего, именно это, новое ощущение вызвало замысел сравнения и стало основой двучастного стихотворения), — да вот закавыка: под ним стоит дата «1830». А Пушкин женился в 1831-м.
Противоречие неразрешимо, если не вспомнить, что для Пушкина ничего не стоило поменять дату под стихотворением, и причина для этого у него была: «склоняяся на долгие моленья…» ; «мучительно тобою счастлив я…» Он понимал, что стихотворение выдает его и жену с головой, а ему меньше всего хотелось, чтобы кто бы то ни было заглядывал к нему в постель — во всяком случае, при его жизни. Между тем, стихотворение было — из лучших. И мистификатор ставит отводящую дату.
Этому существуют косвенные доказательства: судя по копиям, на автографе дата не стояла вообще, в копии, имевшейся у вдовы поэта, стояла дата «1831», а в некоторых списках стихотворение имело название «К жене» и под ним стояла дата «1832». Для серьезных пушкинистов соотношение стихотворения с датой под ним всегда было прозрачным, и только наш советский официоз, во всем его ханжестве идеализации отношений Пушкина с женой, не позволял открыто говорить о том, что это мистификация и что стихотворение следует относить к 1831 году. Однако даже и в Полном собрании сочинений, переизданном к 200-летию со дня рождения Пушкина, под ним стоит — «1830».
К чему это приводит, нетрудно представить. Любой, кто попытается объяснить, о чем это стихотворение, при такой датировке вынужден фантазировать напропалую — наподобие Л. Аринштейна, который в своей книге «Пушкин. Непричесанная биография»
II
Имеет ли какую бы то ни было целесообразность такой разбор пушкинского самообнажения и стоит ли и сегодня «заглядывать к нему в постель»? На фоне нынешних телевизионных откровений мои рассуждения — сама невинность, но даже они не имели бы смысла, если бы не проливали свет на характер взаимоотношений поэта и его жены, что, в свою очередь, может многое объяснить в истории дуэли и смерти Пушкина. Ведь если отношения Пушкина и Натальи Николаевны, описанные в этом стихотворении, сохранились и в дальнейшем, возможность реального романа Натали — с Дантесом ли, как это принято в нашей пушкинистике, или с Николаем I, как считал П. Е. Щеголев и считает академик Н. Я. Петраков, — становится более чем вероятной. Ведь Наталья Николаевна была не просто красивой — она была первой красавицей своего времени. А женская красота — не дар, а испытание: устоять перед множеством искушений, вызываемых обожанием многочисленных поклонников, без любви к мужу вряд ли возможно. Что же говорить о неискушенной провинциалке, очутившейся в высшем свете — и даже еще выше: в непосредственной близости императорского двора и под восхищенными взглядами самого императора?
Николай I «положил глаз» на Наталью Николаевну уже в 1831 году, когда Пушкины после свадьбы сняли дачу в Царском Селе, а императорский двор туда загнала холера. К тому времени царь уже был наслышан о красоте Натальи Гончаровой, за год до этого появлявшейся на московских балах, а всех красивых женщин, имевших отношение к высшему свету, Николай из виду не упускал. Существует множество свидетельств того, что «женский светский аристократический Петербург составлял личный гарем царя» («Синтаксис», 1982, № 10); Н. А. Добролюбов даже написал статью о «Разврате Николая Павловича и его приближенных любимцев», где, в частности, среди дам, удовлетворявших похотливый пыл императора, называлась и Наталья Николаевна Пушкина.
«Можно сказать, — писал он, — что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь со стороны или самого государя или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов».
Царь неожиданно начинает осыпать Пушкина милостями: его принимают обратно в Иностранную коллегию в чине, в каком он был уволен, но с семикратным жалованьем и без обязательств бывать в присутствии. Его допускают в секретные архивы, с тем чтобы он мог начать собирать материалы по истории Петра. Сам факт разрешения писать историю Петра в глазах света — высочайшее благодеяние, поскольку Пушкин становится как бы царским историографом, преемником Карамзина. Одновременно и царь, и царица проявляют нескрываемый интерес и к жене Пушкина, и поэт, достаточно искушенный в придворных нравах, догадывается, куда клонится дело: в его сообщениях П. В. Нащокину и П. А. Плетневу о милостях, которые оказывает ему царь, сквозит тревога:
«…Скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами), — пишет он Плетневу 22 июля 1831 года, — царь взял меня на службу, но не в канцелярскую или придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал (фр.): Так как он женат и не богат, то нужно позаботиться, чтобы у него была каша в горшке. Ей-богу, он очень со мною мил».