Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— Священная статуя!.. — возопил Бомболини. — Ради господа бога, держите ее!
Старухи заголосили. Они призывали матерь божью сойти с небес и спасти святую Марию, призывали святую Марию спасти самое себя. Но немцы все же устояли на ногах, хотя на лбу у них вздулись жилы, а глаза вылезали из орбит.
— Кто сбился с ноги? — рявкнул фон Прум.
— Я, герр капитан, — признался Гётке. — Не могу я больше идти.
— Тогда выходи из строя, — приказал капитан, схватил солдата за рукав, вытащил его из строя и сам занял его место под статуей.
— Она же совсем не тяжелая, — сказал капитан. — Что это
Слова капитана подхлестнули солдат, но всего лишь на пять шагов, Человеку с больной ногой никогда не следует браться за такое дело. А у капитана фон Прума одна нога была короче другой, и всякий раз, как он на нее ступал, статуя слегка накренялась и давила ему на плечо, и боль, словно стальная игла, пронизывала его до кончика раненой ноги.
— Молодцы! — крикнул, пригнувшись к его уху, Бомболини. — Осталось всего четыреста шагов.
При этих словах капитан фон Прум вторично за время своего пребывания в Санта-Виттории понял, что его ждет поражение. И решил, что, если они смогут пройти еще сто шагов, это уже будет победа. Но подобный вывод мог сделать только человек, не до конца честный с самим собой, — такому плюнь в лицо, а он скажет, что никто и не думал его оскорблять, и непременно станет доказывать, что немцы сдались не без борьбы.
— Вперед! — крикнул, обращаясь к солдатам, фон Прум. — На счет «три» — печатать шаг. Раз-два-три — шаг! — скомандовал он. — Шаг… шаг… шаг!
Какой-то солдат при команде «шаг!» всякий раз повторял: «Помираю, помираю, помираю…»
— Осталось всего триста пятьдесят шагов, капитан, — сообщил Бомболини.
Никто не мог бы сказать, почему они остановились. Говорят, на войне никогда нельзя объяснить, почему захлебнулась атака. У каждого солдата есть тому свое объяснение и свой предел сил, но так или иначе атака вдруг захлебывается. Вот так же получилось и здесь.
— Шаг! — скомандовал капитан, но никто не сдвинулся с места.
Солдаты стояли как вкопанные — лишь статуя слегка покачивалась у них на плечах, ибо им стоило немалого труда даже удерживать ее в равновесии.
Тогда шестеро молодых людей — Бомболини было очень важно, чтобы их было шесть, а не восемь, — сняли носилки с плеч немцев (при этом ни один из них, в том числе и капитан фон Прум, слова не возразил), поставили статую себе на плечи и двинулись вверх по склону к Толстым воротам — сначала быстрым шагом, а потом и рысцой. Стомпинетти, завидев это, перешел на «Неаполитанский квикстеп», и наши ребята проделали оставшийся путь в таком темпе, точно спешили домой на ужин. А немцы — где стояли, там и упали. Одни растянулись в густой белой пыли проселка — лежали на спине и глядели в небо, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, а другие, наоборот, свернулись клубком, стараясь унять дрожь в мускулах. Они все еще валялись на дороге, когда Лоренцо Великолепный, тот, что должен был по старинке выжать вино из винограда, увидел их, поднимаясь по склону вместе с гонцами, которых послали за ним.
Лоренцо — он, конечно, сумасшедший, он сам говорит, что он сумасшедший, но, как явствует из его прозвища, к тому же и великолепный. Нет такого человека на свете, который не признал бы, что Лоренцо ни на кого не похож, и который не боялся бы его или не был бы поражен его видом. Он как стальная пружина:
— Что тут происходит? Почему эти сукины дети валяются в пыли? — спросил Лоренцо.
— Тише! Это немцы, — сказал кто-то из сопровождавших его.
— Я и сам вижу. Я только спрашиваю, почему они тут валяются в пыли, точно свиньи?
И он пошел дальше, потому что уже опаздывал. Но никто из немцев ни слова не сказал и даже не взглянул на него, когда он это говорил.
— У них такой вид, точно партизаны крепко им всыпали, — сказал потом кто-то из свиты Лоренцо.
— У них такой вид, какой был у Фабио или у Кавальканти после того, как эсэсовцы потрудились над ними, — заметил дель Пургаторио. — Такой вид, точно их пытали.
Да так оно и было. К тому времени, когда Лоренцо достиг Народной площади, статуя святой Марии, которую несла уже девятая или десятая команда, была водружена на помосте, где утром Старая Лоза пробовал вино. И когда люди удостоверились, что ни один из немцев еще не поднялся и не прошел через Толстые ворота, они вынули из живота статуи огромный камень, швырнули его в повозку и тут же отвезли подальше, чтобы никто никогда больше и не видел его. Затем святую Марию отнесли в полумрак церкви, поставили на ее обычное место, на темный пьедестал, и падре Полента принялся снимать с нее виноград, листья и лиры. Ничего не скажешь, она хорошо послужила своему народу.
Для немцев день вроде бы уже кончился, тогда как праздник только еще начинался. В полдень все поели холодных вареных бобов и сырого лука со свежим хлебом, обильно политым оливковым маслом, и запили это молодым вином, черпая его ведрами, стаканами, мерками, кувшинами; и со всех сторон неслось: «Frizzantino! В самом деле, настоящее frizzantino!..» Слово это повторялось на все лады, как открытие, пока, несмотря на всю свою сладость, не набило оскомины.
После обеда все легли спать, за исключением тех, у кого были дела. Лонго с несколькими помощниками трудился над фонтаном Писающей Черепахи, что-то там переделывая, чтобы вечером из него могло бить вино. Маротта с сыном готовили фейерверк. А Лоренцо с помощью нескольких молодых людей устанавливал огромную бочку, в которой будут давить последний виноград. Музыканты из оркестра уголовной тюрьмы Сан-Марко, осушив не меньше пяти мерок каждый, спали на площади в тени, прижав к себе свои инструменты.
В четыре часа из фонтана забило вино; раздалось громкое «ура», и жители начали просыпаться и выходить на площадь. Вино, сверкая в предвечернем солнце, описывало высокую дугу у них над головой и, шипя и пенясь, играя, как живое, падало обратно в бочку, откуда его нагнетали. Когда немцы — пока что только двое, капитан фон Прум и фельдфебель Трауб, — появились на Народной площади, фонтан бил уже вовсю, оркестр снова играл, а давильщик Лоренцо Великолепный стоял по колено в винограде. В пятом часу Маротта по знаку Старой Лозы запустил в небо «римскую свечу», и она вспыхнула высоко над головами людей. Многоцветные искры рассыпались во все стороны, ударяясь о стены домов и отскакивая от них, Стомпинетти заиграл «Песню давильщика», и праздник возобновился.