Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
И лишь один вопрос остается всегда без ответа: если все итальянцы — изменщики и спят со всеми женщинами в округе, как же это так получается, что все итальянки, за исключением каких-нибудь двух-трех, ухитряются сохранять верность? Либо мужчины не такие уж несравненные любовники, какими они себя мнят, либо все они — Рогоносцы; однако ни один итальянец никогда не согласится ни с первым, ни со вторым. Это великая неразрешимая загадка.
У первой гряды холмов кое-кто начал отставать от колонны. Немцы попытались навести порядок.
— А мне наплевать, где мы
Однако в горах так не получалось. Солдаты в конце концов перестали подгонять людей прикладами.
— Беру свои слова обратно, — сказал Трауб. — Строевой шаг — везде строевой шаг, кроме Италии.
К полудню те, кто еще мог идти в ногу, как-то сами собой объединились, и в их движении выработался устойчивый ритм — совсем как в тот день, когда они передавали из рук в руки бутылки с вином. Глухо, размеренно звучали их шаги, и звуки, запахи как бы спаивали людей воедино — соленый запах пота, и запах кожи, и взмокших от пота плетеных корзин, и бычьей мочи, и навоза, и стоячей воды в канавах вдоль дороги, и шум реки, бьющейся на своем каменном ложе.
Народ сбежался к дороге, чтобы поглядеть на нас — главным образом cafoni, издольщики, работавшие на полях и огородах, расположенных в долине вдоль реки, — но никто не заговаривал с нами, никто не сказал нам ни слова, и мы ни слова не сказали им. Они бы все равно не поняли.
Вечером того же дня, через четырнадцать часов после того, как мы двинулись в путь по утренней прохладе, шедшие впереди начали крутой подъем по дороге, ответвляющейся от главного шоссе и ведущей через Константиновы ворота в Монтефальконе.
Это была самая трудная часть пути — мучителен был не только долгий, долгий подъем, но и последовавшая за ним встреча с людьми, которые нас поджидали. Вдоль реки уже пролетела весть о том, что жители Санта-Виттории добровольно отдают свое вино и тащат его немцам на собственных спинах. Улицы Монтефальконе были запружены народом, и такой там стоял гвалт, что нам сначала показалось, будто люди собрались нас приветствовать. До чего же мы все-таки простодушны, и как только подобная мысль могла прийти нам в голову!
Первым набросился на нас мясник. Когда мы проходили по главной улице города, он соскочил с тротуара и ринулся к нам; фартук у него был забрызган кровью, в руках он держал голову козла и кричал как оглашенный.
— Скажите мне, что они врут! — вопил он и тыкал окровавленными пальцами себе в глаза. — Скажите мне, что я вижу не то, что я вижу.
— Не обращайте на него внимания, — сказал Туфа.
— Скажите мне, ну скажите же мне! Я вам поверю! — надрывался мясник. — Ведь не могу же я поверить тому, что вижу. — Он ткнул мордой козла прямо в лицо Туфе и попытался перевернуть корзину с вином, которую Туфа нес на спине. — Италия никогда еще не рождала таких сыновей! Ни один итальянец не стал бы делать то, что вы делаете. Скажите мне, что вы не итальянцы, а греки!
Это было только начало. Слишком горько рассказывать обо всем прочем. Они плевали в нас — плевали нам
Одна вполне порядочная с виду женщина прорвалась сквозь цепь немецких солдат, которые теперь волей-неволей вынуждены были охранять нас от нашего же собственного народа, и, подбежав к идущему впереди Туфе, схватила его за причинное место.
— Видали? — завизжала она и простерла вперед руки, повернув их ладонями вверх. — Ничего нет! — выкрикнула она. — Клянусь богом — ничего. — Она бросилась в толпу, продолжая выкрикивать: — Я там ничего не нащупала! Не мужчины они! У них там ничего нет! — вопила она.
До самой смерти нам этого не забыть. Даже потом, когда всем стало известно, почему мы так поступили, нам и тут не было прощения.
— Все равно, — говорили монтефальконцы. — Только самые последние подонки могли учинить такое.
И до сих пор, когда кто-нибудь из нашего города отправляется в Монтефальконе, он нипочем не признается там, откуда пришел.
— Из Санта-Виттории? — скажут в Монтефальконе. — А! Знаем, знаем — это тот город, где у мужчин нет того, что положено иметь мужчине. Это проверено.
И к довершению нашего стыда спасение пришло нам от немцев, и они, конечно, стали нас за это презирать.
Капитан фон Прум выслал вперед солдата, и, когда мы направляясь к железнодорожным складам, расположенным за городом, проходили через площадь Фроссимбоне куда теперь никто из нас носа показать не может, полковник Шеер вместе с другими офицерами стоял на террасе штаба. Мы промаршировали перед ним с нашим вином — теперь уже их вином — совсем, по выражению Фабио, как пленные рабы перед Цезарем.
— Я приветствую вас! — крикнул полковник Шеер капитану фон Пруму. — Мы все вас приветствуем!
А жители Санта-Виттории, согнувшиеся под бременем своего позора и своей ноши, шли и шли перед немецкими офицерами.
— Не понимаю, как это вам удалось! — крикнул полковник капитану. И он отрядил одного из младших офицеров спуститься вниз и ущипнуть кого-нибудь из нас, чтобы убедиться, что мы — это не сон.
Офицер ущипнул Гвидо Пьетросанто за щеку.
— Живые люди, самые настоящие!
Когда капитан фон Прум проходил перед террасой, на которой стоял полковник Шеер, тот поманил его к себе.
— Ну, теперь, насколько я понимаю, вас скоро будут величать майор Зепп фон Прум. Неплохо звучит?
Капитан фон Прум ответил, что это звучит очень приятно.
— А насчет этого, — полковник Шеер постучал пальцем по груди капитана в том месте, где положено носить ордена и медали, — я не забыл. Я своих слов назад не беру.
Это была та редкая минута, когда нам довелось увидеть улыбку на лице капитана фон Прума.