Тайна силиконовой души
Шрифт:
Олька, почувствовав себя наконец в безопасности, прикрыла дверь и, скользнув рукой по коленке Матвеева, загнусила противным детским голоском, который выворачивал все нутро Ивана:
– А ты женат, ми-иленький? Есть у тебя де-еточки? Или один живешь, без ла-аски?
Матвеев дернулся и чуть было не сорвался. Но приказал себе: «Терпи, казак, атаманом будешь»…
– Оль, – заговорил он деловито. – Давай дело сделаем, а потом и
Олька расплылась в уродливой улыбке, открыв мелкие хищные зубки.
– Ну? Куда мог отправиться Сенька после приюта «Веры»?
– Да никуда он не отправлялся, я думаю… У бомжей ведь все территории поделены. На выставке ему показываться опасно – это ясно. По электричкам и канализационным люкам ныкаться? Нет… Он от такого отвык. Я же говорила тогда вам всем – комнату он снимает в Отрадном. У бабки одной глухой.
– Да был я там сто раз! Что он – дурак? Не понимает, что мы его можем там ждать?
– Ну, значит, и в храм к своему батюшке икону не потащит. Вот и выходит, что у монастыря его тамошнего надо искать, ну, где приют. Если он уже туда икону не пристроил, – сказала Олька уверенно, решительно покивав головой.
– Ты про Голоднинский монастырь? – вытаращился Иван на Ольку.
– Я не знаю, как он называется. Но монастырь там рядом есть большой. О нем и Иннокентий Аристархович мне рассказывал. Когда меня не ласкал, он все про духовное говорил. Про иконы и обители. Сла-авный старичок… – Олька плотоядно разулыбалась.
– Ну что ж, Оленька… Можно попробовать взять этого Динамика. Опасно, конечно, – Матвеев закачал головой. – Ладно! Жди меня дома. Телефон твой есть, так что… – Иван в нетерпении давал понять, что на сегодня дела у них окончены.
– Да ты обманешь меня, – замурлыкала Олька и ближе придвинулась к «подельнику». – Я не такая дура. Сейчас вот жильцам своим позвоню, они тебя и… проконтролируют. – Олька достала телефон из кармана, но тут почувствовала на виске что-то отвратительно холодное и неживое.
– Так, юродивая. Спрыгнула из моей машины и почапала домой. Молча. – Матвеев убрал от виска «это» и продемонстрировал Косой маленький черный пистолет. Олька выскочила из машины и, прихватив сумки, потрусила к подъезду, с яростью оглядываясь на джип Матвеева и даже, кажется, посылая в его адрес проклятия. Впрочем, все это Иван видел неотчетливо в сумерках и дожде, заводя мотор. Когда его машина перевалила через «лежачего полицейского» и завернула в арку, от Олькиного подъезда отъехала незаметная серенькая машина, какой-то старенький «фордик». Правда, моторчик у автомобильчика оказался форсированный. Машина следовала за Иваном до Голоднинского шоссе, а там немного поотстала – водитель понял, куда Матвеев направляется.
Спустя
Люша успела вымокнуть, пока стучала в дверь хибарки Дорофеича. И стучала, и звала, и снова стучала. Нет! Храп, неясное бормотание, скрип пружин. Как можно не слышать? Скоро небось всех в башне паломнической на ноги поднимет. Решив уже расположиться в машине (не привыкать, в самом деле), лягнула дверь ногой с досады. Раздался кашель, скрип и нечленораздельные, но угадываемые «крепкие» слова. «Ага, значит, не всегда замещать лексику получается. Привычка – вторая натура», – подумала Люша и уверенно постучала в дверь.
– Кого? Зачем тама? – что-то в расслабленном голосе, заплетающейся речи Дорофеича насторожило Люшу.
Дверь с грохотом растворилась, и перед паломницей предстал всклокоченный, в измятой рубахе до колен, босой (Люша старалась не смотреть на ступни-культи) и пьяный сторож.
– Вали отсюдова! Тута монашки! Там-та…
– Дорофеич, это я, Иулия. Я была здесь на днях и теперь приехала на похороны. Открой, пожалуйста, калитку, я пройду в башню. – Люша старалась говорить громко и по слогам.
Дорофеич вперил свой прищуренный мутный глаз в Люшино лицо, кажется, узнал, но сильно покачнулся и рухнул бы навзничь, если бы Шатова не схватила его за рубаху. Она решительно вошла в хибарку и, усадив мужичка на топчан, осмотрелась. В тощем свете лампочки, приделанной в изголовье кровати, в глаза бросались груды пустых бутылок кагора на полу, у маленького столика.
– Сколько ж ты пьешь, мил человек?
Дорофеич всхлипнул, утерся, как водится, рукавом, запричитал:
– Второй день пошел. Замучился. Совесть, паскуда… – он зарыдал, раскачиваясь по-кликушески из стороны в сторону.
Тут Люша обратила внимание на новые презентабельные часики, сверкающие на столе в луче, падающем от лампочки. Рядом с часами лежало штук пять мобильных телефонов, двое длинных монашеских четок и какие-то мятые серые тряпицы. Они помещались на тонкой фарфоровой тарелке.
– Ты грабишь паломников?! – поразилась Люша.
Дорофеич замотал головой:
– Ни-и-и… Эта Лидия-дурочка, там-та, своровала у сестриц и в часовню снесла. Вота, там-та. Целый мешок к Адриану зарыла в могилу. – Дорофеич ткнул пальцем в угол.
Люша подошла к раззявленному матерчатому мешку. Копаться в нем она не стала, но увидела сверху два молитвослова, лежащих поверх смятых монашеских облачений.
– Я выследил ее. Ночью раскопал, там-та, мешок достал. А увидел чего-ничего ценное, и бес как в сердце толкнул, там-та: «Беги, скинь баки как раньше, и гуляй вольной птичкой, там-та». На волю захотел, понимаешь?! – Дорофеич разрыдался с новой силой, укрывшись рукой, как крылом.
– А что, в мешке и деньги были? Пачки купюр были? – Люша говорила с Дорофеичем, как со слабоумным ребенком, громко и отчетливо.