Тайна смерти Петра III
Шрифт:
Выбор пал на графа Мерси неслучайно. Мы видели, что его отношения с императрицей складывались негладко. В донесениях посол жаловался на «высокомерие» Екатерины и ее стремление в делах «принимать на себя диктаторский тон». Поначалу он даже отказывался целовать руку государыне на церемонии официального представления дипломатов, мотивируя это тем, что русский посол в Вене не целует руку Марии-Терезии525. Словом, Мерси д’Аржанто следовало приручить, и наша героиня нашла прекрасный способ: предложила ему, преимущественно перед другими дипломатами и тайно от русских царедворцев, играть роль ее доверенного лица в переписке с «будущим» фаворитом. Такое положение ставило графа Мерси очень близко к государыне
Позднее к передаче писем подключился Берейль, лично знакомый с Понятовским. Он тоже осыпал потенциального фаворита любезностями: «Ах, почему здесь нет вас!»; «Никто не любит вас более, чем я».
Первое письмо графа Мерси помечено 13 июля, а послание Екатерины 2 июля. Следовательно, императрица написала Понятовскому почти сразу после переворота, а потом 11 дней искала, как переправить весточку в Польшу незаметно от «друзей». Это письмо производит впечатление торопливого и нацарапанного украдкой. Точно корреспондентка боялась, как бы ее не застигли на месте преступления: «Прошу вас не спешить с приездом сюда, ибо ваше пребывание здесь в нынешних обстоятельствах было бы опасным для вас и весьма вредным для меня. …Я завалена делами и не в силах дать вам полный отчет. …Все здесь сейчас находится в состоянии критическом, происходят вещи, важные необычайно; я не спала три ночи и за четыре дня ела два раза».
Далекая возлюбленная заверила варшавского рыцаря в дружбе к его «высокочтимой семье», которой она постарается быть полезной. Совсем не то, на что надеялся Станислав. «Я тщетно пытался убедить себя в том, что меня скоро призовут», – писал он. Молодому человеку трудно было сохранять внешнее спокойствие под «пронзительными взглядами» придворного общества, и он предпочел уехать к дяде в Пулавы. «Там я заболел от печали и тревоги». Однажды, мучаясь бессонницей, «я обдумывал всевозможные причины, препятствовавшие исполнению моих надежд. И вот, когда я размышлял о сближении короля Пруссии и Екатерины II, …мне вдруг пришло в голову: все дело в том, что теперешний посол Пруссии в Петербурге вытеснил меня… и в ту же секунду меня словно острым шилом кольнуло в живот… Я имел полную возможность проверить, как могут влиять на тело терзания души; геморроидальные колики, от которых, согласно сообщениям, умер Петр III, не казались мне причиной невероятной после того, как я сам ощутил, до какой степени печаль может стать источником этой болезни»526.
Следующее письмо Екатерина отправила Понятовскому ровно через месяц – 2 августа. Оно снова было вложено в послание графа Мерси, полное самой изысканной лести. Однако придворные любезности трогали Станислава очень мало. Человек образованный и тонкий, он понимал, что расшаркивания дипломатов связаны с его потенциальным положением. А этого положения ему никак не удавалось достичь. Он задавался вопросом, почему возлюбленная молчала целый месяц, а теперь обрушила на него очень длинный рассказ о событиях 28 июня и о кончине Петра III.
За прошедшее после переворота время в Европе распространилось множество слухов о петербургской «революции». Особенно о смерти свергнутого императора. Екатерина хотела, чтобы корреспондент, которого все дворы считали ее избранником, озвучил присланную версию. Такая возможность у Понятовского была: он переписывался и с Вольтером, и с мадам Жоффрен. Императрица прямо просила разуверить фернейского мудреца относительно роли Дашковой.
Из политического салона Жоффрен сведения разошлись бы очень широко. Приватность переписки Понятовского с императрицей как будто обеспечивала достоверность информации – из первых рук и по секрету. Позднее именно в этом салоне Рюльер будет читать главы своей истории и возразит Дидро, укорявшему
На первых порах, пока вокруг переворота не заскрипели перьями десятки Рюльеров, подобная весточка из России дорогого стоила. Именно в письме 2 августа Екатерина впервые упомянула об Орлове и дала самую лестную характеристику его братьям. Таков был метод государыни – знакомить европейское общество с новым фаворитом как бы ненароком, в письме к другу. Тот факт, что сам друг метил в случайные вельможи – курьез ситуации, не более. Сейчас ей важно было внушить публике, кто истинные творцы «революции».
«Все тайные нити были в руках братьев Орловых… Орловы – люди исключительно решительные… Я в большом долгу перед ними – весь Петербург тому свидетель». Чуть ниже: «Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью… присутствием духа – и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные». И последний аккорд: «Все произошло, уверяю вас, под моим особенным руководством»528.
Имена братьев мелькали на каждой странице, в то время как Панин был упомянут вскользь один раз, когда дело коснулось прав Павла. Гетман Разумовский не назван вовсе, даже при описании присяги Измайловского полка. Из всей вельможной группировки рассказа удостоилась только Дашкова, поданная как честолюбивая интриганка, присвоившая себе славу переворота.
Зато перечислены гвардейские «вожаки» – Пассек, Барятинский, Хитрово, Потемкин. Императрица точно хотела сказать: вот люди, которые действительно потрудились. Необходимость в подобных словах была. Рюльер отметил, что в первые дни после переворота «придворные старались уже по своей хитрости взять преимущество над ревностными заговорщиками… Всякий хотел показаться тем, чем непременно хотелось сделаться»529.
Несмотря на видимую неправильность последнего оборота, он очень точен. Панин рассчитывал стать первым министром в новом кабинете и теперь старался казаться таковым. Дашкова была уверена, что она – глава заговора и будет ближайшим доверенным лицом государыни. Еще в Петергофе и после возвращения войск в Петербург княгиня приложила усилия к тому, чтобы ее именно так и воспринимали. Но письмо Понятовскому 2 августа с безжалостностью показывает, кем Екатерина на самом деле считала подругу. Несмотря на амбиции та не могла повредить государыне больше, чем уже повредила, «приписывая в чужих краях честь заговора». Куда сложнее было отношение императрицы к другим вельможным сторонникам. Она избегала задевать этих людей, но чувства царицы выразились как раз в молчании о них.
«Регулярная переписка встречает тысячи препятствий, – повторяла Екатерина Понятовскому. – Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени на любовные записки. Я крайне стеснена во всем… это дает мне ощутить всю тяжесть правления».
Екатерина действительно находилась в крайне неудобной ситуации. Только что она нашла средство удалить от двора вызванного еще Петром III Сергея Салтыкова. Он был направлен послом в Париж. «Назначение Салтыкова во Францию ни в коем случае не понравится версальскому двору, – сообщал Гольц 3 августа. – Еще недавно он был заключен в крепости, как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму, чтобы вернуться сюда, он принужден был как поруку… оставить во Франции свою жену… Однако его назначение не удивляет здешних придворных. Говорят, что несколько лет тому назад императрица относилась к нему, как к божеству»530.