Тайна Соколиного бора
Шрифт:
— И как же попался по-дурному! — твердит Василек. Не может постигнуть и сейчас, как это случилось. Не может простить себе…
Из темноты на него взглянули чьи-то близкие, родные глаза. Добрые, умные серые глаза, окруженные густыми морщинами, смотрели на мальчика с выражением жалости и укора. «Как же это ты, бригадир?» словно спрашивали они.
«Глупо, совсем глупо, товарищ командир!» оправдывался жалобно Василек. Было до боли стыдно и тяжело, словно перед ним стоял живой Иван Павлович.
«Как же так, Василий
Василек низко опускает голову. Рыдания разрывают ему грудь, сердцу тесно.
— Что подумают, что только подумают… — шепчет он, и голова его падает на колени.
Он вспоминает дедушку. «А-а, пташка из теплых стран!» говорит дед, и веселые глаза блестят сквозь очки, а ласковая улыбка расплывается под седыми усами. «Главное — язык за зубами!» внезапно приказывает он, и глаза становятся сердитыми.
Эти слова, сказанные дедушкой при первой встрече. Василек понял, может быть, только теперь. Ой, не это ли и имел в виду дедушка! Разве может Василек проговориться, выболтать о таком важном деле! Где бы ни был он, в какие бы сети ни попал, язык у него должен быть за зубами. Ведь одно неосторожное слово — и дедушка, и дядя Ларион, и те, кто в музыкальной лавке, да и Сергей с ребятами погибнут так же, как и он… Василек даже испугался этой мысли.
— Не бойтесь, товарищи, — тихо произносит он, как будто они стоят перед ним. — Умру, но не изменю ни вам, ни великому делу!..
Эти слова звучат, как повторение великой клятвы, данной им в Соколином бору.
Где-то далеко слышны тяжелые шаги, гулко отдаваясь в ушах мальчика. Василек забивается в угол, как затравленный зверек. Он не плачет. Весь он — как туго натянутая струна.
Шаги затихают.
Василек снова обнимает руками колени. Его, конечно, будут скоро допрашивать: где он взял батареи и шрифт? А может быть, и записка уже в их руках. Ведь он здесь без ватника, в который она была зашита… Только теперь пришло к нему сознание его собственной роли. Последнее его боевое задание: ни одним словом не выдать товарищей.
Но что он будет говорить? Ведь они спросят, кто он, откуда.
Скажет, что все это нашел случайно… Нет, не годится! А письмо в ватнике тоже нашел?!
Назовет себя каким-то другим именем, жителем какого-то села… А разве они не смогут проверить?..
Сказать свое настоящее имя?.. Василек пугается. Тогда заберут мать, схватят Мишку и Тимку. Нет, он ни словом об этом не обмолвится! Но что же говорить? Как обмануть?.. Говорить, что в голову взбредет, — пусть думают, что сумасшедший?.. Нет, только мучить будут дольше.
Ох, как было бы хорошо, чтобы никого не видеть, никому ничего не отвечать! Умереть сейчас же, замолчать —
Замолчать…
Да, молчать! Не проронить ни одного слова, быть немым, как эта стена.
Снова слышны тяжелые шаги. Они то приближаются, то отдаляются, наполняя звучным эхом тюремные коридоры. Чьи-то руки шарят по двери, скрипит в заржавленном замке ключ. Дверь растворяется настежь, луч фонарика белым пятном скользит по стене. В дверях — кто-то грузный и неуклюжий.
— Выходи! — скрипит его голос.
Ошеломленный Василек едва не поднялся на ноги, забыв на мгновение свое решение притвориться глухонемым. К счастью, тело его словно застыло, и он не смог даже пошевельнуться.
— Выходи! — скрипит голос так же лениво и неумолимо, как и в первый раз.
Василек успел уже опомниться.
Человек заходит в конуру, берет мальчика за воротник, бесцеремонно ставит на пол и толкает к выходу.
…Войдя в комнату, Василек жмурится от яркого света.
За столом сидят гитлеровцы. Их пятеро. Василек вздрагивает: один из них очень похож на Отто. Они курят вонючие сигары, с интересом, как какую-то диковинку, рассматривают ссутулившегося мальчика.
Они почти ласковы. Вот тот даже усмехается.
Чего же им не усмехаться! Ведь с ног сбились в поисках подпольщиков. Несколько раз нащупывали ниточку: схватят, потянут, а она и порвалась. Никак не могли дотянуться до самого клубочка. И вот теперь они уже нащупали клубок!
Один из немцев, видно старший, сладенько улыбаясь и показывая пухлой рукой на стул, приглашает:
— Садите, мальтшик…
Василек думает о том, что ему делать. Немец еще выразительнее показывает на стул, и тогда Василек пристраивается на краешек.
Старший открывает коробку шоколадных конфет:
— Кушайт, мальтшик. Хорош, хорош! Вкус…
Василек даже не глядит на коробку.
Спрятав улыбку, немец откидывается на стул и, напрягаясь, отчего его лицо становится похожим на печеное яблоко, говорит:
— Форнаме, мальтшик, — то есть имя, мальтшик?
Василек с удивлением рассматривает мундир другого немца, с белым черепом на рукаве, и, кажется, не слышит вопроса.
Старший с деланным недовольством роняет:
— Много русски мальтшик, но такой глюпый и невоспитани мальтшик не видель никогда.
Потом буркнул что-то другому, и тот заговорил по-русски:
— Ты должен быть умнее. Только поможешь себе. Ведь ты это не сам придумал. Скажи только, кто тебе все это дал, кто тебя научил этому. Скажешь правду — господин домой отпустит, к мамке. Не скажешь правды — сделает капут.
Василек хочет крикнуть им в лицо, что пусть десять раз сделают ему «капут», но он не скажет ни слова. «Почему же они не понимают, что я глухонемой?» думает он. Он так занят этой мыслью, что и действительно не слышит переводчика.