Тайна совещательной комнаты
Шрифт:
— Вот он, — тихо сказал Кузякин Океанологу. — Видите, на заднем плане?
Океанолог всматривался в темноватую фигуру, проходившую боком на заднем плане кадра.
— А почему вы так уверены, что он жив?
— Это не я, это Лудов в этом уверен, — сказал Журналист, останавливая кадр на экране. — Вы помните, один раз в зале у нас сидел мужик в клетчатой рубашке, его еще хотела удалить прокурорша? Этот человек сидел с Лудовым в одной камере, и Лудов ему сам сказал, что Пономарев жив. Он должен был появиться на Британских Вирджинских островах сразу после его якобы убийства весной две тысячи
— Ясно, — сказал Океанолог, — Отойдем в сад, а то мы тут привлекаем внимание…
Они пошли к двери в сад, но задержались, чтобы взять у Хинди стаканы с джин-тоником, а Роза, угадав их намерение, первой выскочила в темный уже, мокрый от дождя сад и вжалась прямо в гущу куста. Океанолог с Журналистом остановились как раз с другой стороны.
— Вот здесь, на флешке, записан этот сюжет, — сказал Журналист. — Вы сказали тогда, что у вас на этих островах есть друзья.
— Почему вы не рассказали мне об этом раньше? Мне же надо созваниваться, это довольно сложно. А с корабля я вряд ли смогу перегнать туда этот сюжет по Интернету, он просто не пролезет с корабля. Впрочем, я смогу отправить его из гостиницы в Токио, я там буду, как минимум, ночевать. Но что же вы раньше-то?..
— Так получилось, — с досадой сказал Журналист, — Был занят другим делом.
— И потом, его тут практически невозможно узнать в профиль. Надо бы фотографию, которую нам прокурорша показывала в деле, вот это да.
— Как же ее достанешь, — сказал Журналист. — У меня на старом диске осталось только это, и то я только вчера вспомнил и нашел. Ладно, я попробую скопировать кадр получше на студии, там есть, но я в прошлый раз не успел переснять.
— Только у вас в понедельник с утра заседание, а у меня самолет на Токио в два.
— Попробуем. Завтра я попытаюсь. У меня, правда, пропуска на студию уже нет, но я как-нибудь прорвусь, а уж там в монтажной…
— Эй! — пьяным голосом закричал в сад с крыльца хозяин дома, — Инструктор! Где инструктор по парусам? Он обещал со мной выпить.
Океанолог чертыхнулся, но все же они пошли на террасу, тем более что разговор был уже окончен. Роза, чуть подождав, скользнула за ними и присоединилась к остальным. Ее брючный костюм был мокрым насквозь, но, похоже, этого никто не заметил. Все, кроме Анны Петровны, прижимавшей сумку к груди и боявшейся даже достать из нее свое вязанье, собирались вокруг стола, где Старшина готовился произнести тост.
— Ты отдала? — спросил Кузякин у Ри, кивнув в сторону приемщицы.
— Да, три тысячи: твою тысячу, я платья продала, и Роза штуку добавила.
— Роза? — удивился Журналист. — Неужели? Вот не думал…
— Ну как же, — сказала Ри, — А я не сомневалась, что она поможет, прямо к ней вчера и пошла.
— Там Старшина уже тост говорит, — сказал Журналист, направляясь к столу, — ему все еще было неловко с Ри, — Роза дала тысячу долларов просто так?
Зябликов поднял рюмку с водкой в руке, и все замолчали. Он обвел глазами их всех молча, как
— Когда в атаку, то проще. Даже если ползти. Убьют не убьют — не думаешь, а просто бежишь. А труднее всего в обороне. В обороне невозможно не думать, что тебя могут убить. Ты просто сидишь за мешками с песком, а в тебя целится снайпер и летят осколки. В понедельник мы садимся в оборону, ребята. Нас всего двенадцать, и нам некуда отступать. Нам надо держаться. Я сам уже не понимаю зачем, но держаться надо. Я не знаю, кто там прав, кто виноват в этом деле, и пусть каждый из нас проголосует так, как проголосует. Это уже неважно. Нам важно продержаться до конца, вот и все.
Он поднял свою рюмку и выпил, и все выпили тоже, только Медведь выпил воды, как и Кузякин, Фотолюбитель и Роза, которые были на машинах, а хозяин дома ни с того ни с сего вдруг громко икнул.
— Я тоже хочу сказать вам всем на прощание, — сказал Океанолог, и все, у кого в рюмках было пусто, снова торопливо налили. — Я чувствую себя как предатель, хотя я ни в чем не виноват. Но это ощущение собственного предательства не пройдет до тех пор, пока я не узнаю, что вы выстояли. Что мы победили. Не знаю кого или что. Нет, знаю, это написано в бумажке у Петрищева, все прочтите еще раз и запомните: «Страх ненавистной розни мира сего». Рознь нельзя победить, да это, наверное, и не нужно, потому что все люди разные, очень разные. Но можно победить страх, и вот это и будет победа.
Все снова выпили под впечатлением от речи Океанолога — кто-то понял, кто-то ничего не понял, но все были воодушевлены. Хозяин дома опять икнул, снова налил себе и полез на стул, глядя оттуда на гостей одним здоровым глазом.
— Ну, теперь и я скажу тост, — сказал он, и здоровый глаз его дернулся не то от смеха, не то от злости. — Люди, вы пьете мое вино и едите мой шашлык, я рад этому, но теперь уж послушайте, что вам скажу я. Я просто умираю от смеха, но я не хочу, чтобы у моей жены и у меня через нее были какие-то неприятности. И, Марина, я больше не пущу тебя в этот дебильный суд, откуда ты возвращаешься как ненормальная. Вы все, послушайте Сашка из Алма-Аты. Все, что вы тут говорите, — это бред. Я бываю, конечно, пьян, но я так не брежу. Вы ищете какую-то правду, несчастные лохи, но ее просто нет. Меня взрывали вместе с женой, может быть, я тоже кого-то взрывал, зато я знаю, что правды нет. А вас просто, если надо будет, растащат по одному и перещелкают, как вшей. Все, люди, теперь пейте дальше мое вино и ешьте мой шашлык, мне не жалко…
Он выпил, икнул, как теперь стало понятно, нарочно и свалился со стула, тоже уж, конечно, нарочно. Он был всем неприятен, но, пожалуй, в этот момент был для многих из них более убедителен, чем Старшина или Океанолог. В его словах была логика, а в словах тех двоих ее вроде бы и не было никакой. В его словах был жизненный опыт, понятный всем, а в тех словах хотя тоже был очень важный опыт, но лишенный логики и понятный не разуму, а чему-то другому, что, вопреки воззрениям Океанолога, объяснявшего Старшине, что всякая икона — подлинник, есть далеко не у каждого. Разъезжались они в молчании.